Кругом все еще спало, погруженное в себя, — вода, горы, лес, небо, — утренним мирным, надежным сном; только стук мотора одиноко безостановочно бился в тишине, в тумане, посреди сна, и спокойную, ровную воду резала надвое лодка.
Ольга сидела на корме, съежившись… Никаких желаний… Куталась в кошму, которую дал ей Федя. Нехотя, будто заставлял кто-то, прятала в рукав свободную руку, чтобы согреть; прикрывала колени; поправляла кошму, когда та начинала сползать на дно.
Держала прямо на красные огни, еще яркие в предрассветных сумерках.
В ней сна не было.
Ничего не сказала Герасиму… Сама.
Снег на гольцах засветился, белый на вершинах, на южных склонах — алый.
Ничего не сказала, потому что ничего не знала…
Измучилась от него, обессилела, опустошилась, обескровела; кругом все от него болело, ни мысли не стало, ни желания теперь у нее без боли… Не могла без него! Но вот он с ней — и она не знала, как ей теперь… Ничего про себя не знала. Что дальше?..
Рука начала уставать от мотора.
Хорошие слова ему говорила… все эти ночи говорила ему хорошие слова… какие только смогла… хотела поддержать его, добра ему хотела… сделать для него что-нибудь… сделать что-то для него хорошее… надежное… чтоб это было с ним… такое, что остается… то, чего ему желается… чего недостает… такие говорила слова, которых он ждал, которым был рад…
Жалела ого.
Мужики не разбирают. Не отличают одно от другого.
Если любишь, нетрудно обмануть.
Выпростала из кошмы левую руку, посмотрела на часы.
Пусть летит к Старику спокойно… пусть будет уверен и весел…
По яру, над обрывом, пошла березовая роща.
Ольга прикинула, сколько еще пути.
Весной березы в сережках, а осенью — в медных монистах.
Трудно с Герасимом, еще труднее с собой… Может, она и победительница в конце концов, но нет сил радоваться…
Он ничего не замечал.
Такая, видно, вошла в нее мука, что любовь осталась, но для счастья уже места не было…
На горизонте появилась розовая рассветная полоса, она быстро росла в стороны и кверху.
Нет, не надо было этих ночей, не надо! Как она так…
Не должна была… Раз не знает про себя — не должна была!
Зачем ты, Иван-царевич, сжег мою лягушечью кожу, зачем не дождался, пока сама я обращусь красной девицей?
Теперь заберет меня злой волшебник…
Огни на трубе начали становиться бледнее, меркли и делались не видны.
Ничего не сказала Герасиму о том, что поедет… Сама.
Так решила.
Хотя и не знала, совсем не знала, что дальше…
С ума сойти, он сделал ей предложение!
Еще посмотрела на часы.
Скоро увидится с Борисом…
Да когда же наконец оно взойдет? Не дождешься его… В таком-то туманище.
Однако Виктор мог бы уже вернуться!
Ох, ребята, ребята…
Косцова выключает плиту; идет из кухни в комнату. Ее руки крепко сцеплены вместе, чтобы удержать тепло. Отводит локтем дверь, входит в комнату.
Огромный стол, шкафы с книгами, тумбочки с моделями кораблей и чем-то еще под стеклянными колпаками, картины, люстра отражаются в большом зеркале — высоком, в старинной раме, да и само зеркало, ясно сразу, сделано не по современным рецептам. В овале старинной рамы покоятся и открываются глазу пространство и глубина; весь дом, отражаясь, содержится в этой раме.
Косцова подходит к столу, огромному старому квадратному столу посреди комнаты, разнимает руки и начинает, одну за другой, аккуратно складывать разложенные на столе вышивки.
Она училась в художественной школе, потом поступила в университет. Рассказывала мне о весенних музыкальных вечерах в Петергофе: потом все выходили, профессора и студенты, в парк, шли белой ночью на берег залива; возвращались и продолжали музицировать… а Петергоф утром! — Петергоф без фонтанов… бродила, наедине с ним; рисовала его — проводила рукой над картоном раз, еще раз, еще и еще, боясь коснуться поверхности. Художественную школу не бросила; отсюда позже и началось ее вышивание, уже на Яконуре. (Долго никому не показывала, все гадали, — что это она таится?)
Вчера вечером разложила, рассматривала.
Смотрю из-за ее плеча: вот первые ее эксперименты… это — военного времени, на мешке, другого материала не было, называется «Папины голубенькие глазки», — название придумала для Элэл, вышивала под разговоры с ним об его отце… вот последнее, никак не соберется закончить, рисунок отыскала в этнографическом издании…
С годами это делалось для нее все более важным. Элэл, Ольга, Федя, Кемирчек — выросли, стали самостоятельными, отделились от нее и, конечно, отдалились. Работа — да, работа по-прежнему занимает ее, в Яконуре, она говорила мне, еще столько интересного, что хватит на много жизней; однако ничто из ее труда не существовало изолированно, само по себе… В ней остры еще остались воспоминания о временах, когда институт был маленькой научной станцией, многое было иначе, и отношения между людьми были иные; в ней еще остры воспоминания о временах, когда и Яконур был иным, — она может в соответствующей ситуации пошутить, что в озеро, как и в реку, нельзя войти дважды, но тут же добавит, что Яконуру повезло, хотя бы на берегу не обнаружили нефти… «Расскажу вам новость!» — прибегал к ней Савчук. «Только хорошую», — отвечала она, не отрываясь от бинокуляра. «Хороших пока нет», — тормозил Савчук. «Тогда не надо, — заканчивала она разговор. — Я соскучилась по хорошим».
Сложила вышивки; до следующего раза, когда они будут ей необходимы.
Человек всегда, во всех своих возрастах и всех ролях, одинаковый; человек с уровнем собственного достоинства, дающим возможность не только позволить себе заботиться о других, но и не представлять без этого своего существования; старый человек, в одиночестве коротающий вечера, но многим послуживший теми самыми корнями, без коих нельзя, не получается; человек, личное счастье которого не у всех вызовет зависть, зато место в мироздании, в душах людей…
Идет к двери. Где же все-таки Виктор?
Явился, еще затемно, — увидел свет в окнах, — не пустит ли пожить у нее… Лица на нем не было, ну что за дела! Не успела рта раскрыть, — входит эта девочка, Нина, его жена, дочь господина Кудрявцева…
Едва не растерялась. Спохватилась вовремя. «Пшли вон, — сказала. Оба знают, что она вежлива, когда не любит или безразлична. Косцова чувствовала к ним полное расположение и хотела, чтобы это было ясно. — Пшли вон — и через пять минут быть здесь с чемоданом».
* * *
Борис поставил машину у фильтровальной и пошел через пустырь.
Красные огни на трубе, два ряда, были еще яркими в утренних сумерках. Привычно держал прямо на них.
Я вижу его.
Он идет пустырем от фильтровальной станции, где оставил машину.
Руки его в карманах куртки.
Розовая рассветная полоса на горизонте быстро растет; вот уже засветился на гольцах снег, а красные огни начали делаться бледнее.
* * *
Солнце вставало неясное, размытое в тумане, в дымах…
Дым из высокой трубы, разноцветные дымы из труб помельче, просто откуда-то дымы!
Ольга убавила скорость.
Да, честный человек… и прекрасный специалист… туда ли он направил себя, на верный ли путь, на стоящее ли его дело?
Вот и надпись по волнорезу: «Яконур должен быть чистым» — за очередное нарушение Борис не взял с Шатохина штраф, а заставил комбинат эти слова цветными камнями выложить…
Повернула к причалу.
Не смогла бы сказать Борису об этом по телефону; неладно было бы, нехорошо, худо; не так, как надо, — для нее, и неуважение, обида — для него; недостойно их обоих. Она должна увидеться с ним, чтобы сообщить ему о разводе.
Скала у берега — будто лосиха из воды выходит…
* * *
Склонился к воде. Опустил в нее ладони, зачерпнул, поднял руки к лицу и, закрыв глаза, положил голову в яконурскую воду.
Минуту Коля Калугин стоял так, прислушиваясь к себе.
