Казалось бы, сословная однородность и тяготение к обособлению должны были способствовать большей духовно-нравственной устойчивости. В действительности же наблюдалось прямо противоположное — мировоззренческий и социально-психологический кризис у дворян-гвардейцев нарастал наиболее явственно и стремительно. Шульгин, имевший возможность наблюдать их «изнутри» во время отступления отряда генерал-лейтенанта Н. Э. Бредова в Румынию в начале 1920 г., воочию видел это явление и назвал его «апашизмом».[778] Описанная им вызывающая демонстративность поведения, нарочито-преувеличенное пренебрежение прежней системой ценностей и намеренное культивирование асоциальной субкультуры вновь доказывают повальную маргинализацию.
Предпосылки и причины данного явления состояли не только в общих социальных аномалиях Гражданской войны, в узких стремлениях любой ценой вернуть прошлое и в сословной обособленности от объективных исторических процессов (свойственной, кстати, далеко не всем), но и в качественном изменении гвардейского офицерского корпуса. Анализ списка офицеров гвардейской пехоты, погибших в рядах Добровольческой армии в 1917–1919 гг.,[779] показывает преобладание офицеров военного времени — 64,4 %. Вместе с тем среди гвардейцев-первопоходников они насчитывали 40,8 %, а в 1918–1920 гг. их численность колебалась от 51,0 % до 57,7 %, и в целом составила 51,8 % (согласно собранных нами персонально-биографических данных всех использованных источников. См. приложение 2, таблица 17). Конечно, большинство олицетворялось дворянством (исключением, и не столь редким, являлись прапорщики гвардии, произведенные из нижних чинов, особенно в 1917 г.[780]); представители титулованной знати насчитывали 5,9 %, причем большинство принадлежало небогатым немецким баронам и кавказским князьям. Главное же то, что военная карьера для многих оказалась случайной.
Феноменальным для гвардии явлением в Добровольческой армии стало то, что, вопреки дореволюционным традициям, чужие офицеры, прикомандированные к полковым ячейкам, принимались теперь весьма приветливо. Многочисленными примерами служат списки офицеров — общие, а также убитых и раненых — опубликованные в полковых историях: исконные и пришлые никак не разделены, хотя обычно в этом отношении гвардейцы были чрезмерно щепетильны.[781] Более того, гвардейские командиры активно искали пополнений на стороне, переманивая к себе даже армейских вольноопределяющихся и соблазняя их перспективой быстрого производства в офицеры.[782] Под влиянием малочисленности и заинтересованности в возрождении частей, кадровые офицеры гвардии шли на такие компромиссы и даже проявляли непозволительное попустительство выходкам младших сослуживцев вне полкового круга. Таким образом, гвардейцы военного времени не воспринимали традиционного мировоззрения, а кадровые зачастую сознательно его утрачивали, и тем весьма походили на основную массу офицеров-добровольцев, — несмотря на указанное выше большее число кадровых по сравнению с армейцами.
Общая численность гвардейских офицеров в Добровольческой армии оставалась небольшой. Среди участников 1 — го Кубанского похода они составили всего 3,6 %. (См. приложение 2, таблица 17) Однако материалы С. В. Волкова позволяют отметить, что офицеры отдельных гвардейских полков были не одиноки и с самого начала, и в дальнейшем: Гренадерского — несколько десятков, из них 18 первопоходников, Измайловского — 52 и 13 соответственно, Литовского — все (первопоходники), и Кексгольмского — 67.[783]За 1917–1920 гг. из них погибло «более 300 человек, из коих 90 человек кавалерии».[784] Так как безвозвратные потери, согласно нашим подсчетам, достигли 31,8 %, то общее количество офицеров гвардии в Добровольческой армии следует признать равным ориентировочно 950-1000 человек.
Взаимоотношения собственно добровольческих и гвардейских кругов сразу же отразили вынесенные из дореволюционных времен противоречия. В условиях тяжелых неравных боев периода Кубанских походов старый антагонизм выражался в основном в соревновании «в лихости и отваге: корниловцы-республиканцы, монархисты-гвардейцы…» — по словам одного из марковцев.[785] Ввиду ничтожной численности гвардейцам приходилось волей-неволей принимать правила игры армейского офицерства, в глазах которого уважения заслуживала только доблесть, а не чин, титул, принадлежность к «старой», «варшавской», конной, пешей или артиллерийской гвардии. Отсюда и подчеркнутая бравада выправкой и строевой подготовкой в самых тяжелых условиях — например, постоянный идеальный внешний вид Кутепова, невозмутимость под огнем или ведение им своей роты в обледенелом и грязном обмундировании, но с подсчетом шага.[786] Казалось бы, совершенно ненужные крайности помогают полнее увидеть гвардейский ценностный мир.
Как бы то ни было, вначале гвардейцы восприняли некоторые типичные «стародобровольческие» обычаи. В первую очередь это относится к складыванию особой иерархии, серьезно нарушавшей прежнюю. Так, командир батальона лейб-гвардии Московского полка полковник Г. П. Рыков, прибывший в Добровольческую армию осенью 1918 г., оказался в Сводно-Гвардейском полку на положении рядового и лишь к июлю 1919 г. выбился в командиры роты.[787] Особенно показательно то, что это произошло со старшим офицером, явившимся до «предельного срока прибытия» и официально ограничениям не подлежавшим. Здесь присутствовало полное единодушие с добровольцами-армейцами, которые разжаловали захваченных в плен служивших у противника гвардейских офицеров и пополняли ими Дроздовские части (как случилось с неким И. С. Блохой).[788]
Вполне по-добровольчески офицеры гвардейской пехоты выдвигали и навязывали штабам собственных кандидатов на командные должности,[789] что имело корни и в традиционной «капризности» гвардейцев в этом плане.[790] Более того, отдельные, но не одиночные выходцы из гвардии, в основном из причисленных к Генеральному Штабу, игнорировали сводно-гвардейские части и предпочитали остаться в общедобровольческих штатах, — например, упоминавшиеся князь Хованский 1-й и фон Лампе, а также лейб-гвардии Павловского полка полковник А. А. Морозов, который недолго покомандовал сводно-гвардейцами и вернулся в ряды марковцев, приняв 2-й Офицерский полк.[791] Наконец, в сентябре 1919 г. при окружении остатков сводного батальона лейб-гвардии Московского полка «командир, шесть офицеров и 31 солдат покончили жизнь самоубийством, не желая попадать в плен»,[792]- как заправские дроздовцы.
Но наряду с этим начались случаи невыполнения приказов или недопустимой самодеятельности. Уже в марте 1918 г. 1-й Конный дивизион Гершельмана самовольно оставил станцию Выселки, за что командир поплатился должностью. Вообще кавалерия, вобравшая и чинов конной гвардии — самых консервативных даже среди гвардейских частей — часто действовала малорезультативно.[793] Именно в ней «добровольческий» принцип старшинства почти не прижился, из-за чего наблюдалась поразительная чехарда комсостава, когда при появлении старшего по производству офицера младший тотчас сдавал ему командование (как произошло с кавалергардом Г. Г. Раухом).[794]
