Переключив свое внимание на следующего прохожего, я попробовал проникнуть в его сознание. Впечатление было такое, будто слушаешь переговоры по радио на полицейской волне. Мысли холоков оказались чрезвычайно простыми, почти детскими, однако живой энергии и эмоций, характерных для ребенка, им как раз и не хватало. Выраженные четко и лаконично, они то и дело повторялись, словно все, что говорилось, было отрепетировано уже тысячу раз и не требовало никаких пояснений. Странно, необычно, но невыносимо скучно. «Я пойду». «Он спит». «Пойдем туда-то». «Оно работает». «Мы работаем». «Он будет спать». «Больше ничего». «Ты спишь?» «Долгий сон». Там были и мысли, мне непонятные, но такие же короткие, обрезанные, своего рода телепатическая стенография. Возможно, впрочем, что язык холоков, как и всякий другой, содержал и некий более широкий культурный подтекст, зашифрованный, к примеру, посредством времени или частоты сообщений, но, так или иначе, участники той молчаливой беседы показались мне самыми скучными существами на свете. Как пчелы в улье или муравьи в муравейнике. Мне стало грустно, в душе нарастала жалость к унылой расе, не знающей ни чувств, ни вкуса к жизни, ни надежд.

Если не считать этой пресной переклички, кругом продолжала царить абсолютная тишина, настолько гнетущая, что мне стало не по себе. Такое я испытывал лишь один раз в жизни, в красной пустыне Нью-Мексико, когда ехал без Сола и остановил свой пикап, чтобы облегчиться. Погода стояла безветренная, во все стороны простиралась мертвая голая равнина, и тишина, что называется, давила на уши. Я чувствовал, что задыхаюсь, что любое сказанное мною слово тут же заглохнет, погребенное под землей. Помню, что подумал в тот момент: «Я здесь чужой».

Здесь, у холоков, я тоже был чужой.

Пока я молчал и только слушал, холок, в чьем разуме я находился, ничего не замечал. Но в первый же момент, когда я позволил себе сформулировать какую-то мысль, он резко дернулся, будто укушенный пчелой. Растерявшись, я повис над его головой, разглядывая лицо, искаженное внезапной тревогой. Холок поднял руку со скрюченными пальцами, словно защищаясь, и торжественно произнес: «Оставь меня, Сол Лоуи!» Потом произошло странное. Эта фраза словно разбилась на куски у меня в голове и разлетелась во все стороны, отражаясь от стен и вновь собираясь в одно целое, повторяемая сотнями новых голосов, как рябь от брошенного в воду камня. Мне вдруг привиделся темный трюм невольничьего корабля, заполненный тесными рядами лежащих черных тел, и я услышал многоголосый хор, повторяющий с первобытным страхом одно и то же слово, одно и то же имя, означающее для несчастных запуганных рабов жизнь и смерть; Капитан – страшный бог, заглянувший в трюм, выискивая себе жертву.

Только тогда я начал понимать по-настоящему, что означало появление Сола для жалких обитателей этого мира.

Я продолжал бродить по зеленым коридорам, проникая сквозь стены и полы, попадая в комнаты или погружаясь в зеленое желе, пока не заметил в центре поселения купол, который был больше других и светился ярче, по-видимому, подсвеченный изнутри. Похож на яйцо, подумал я. Комната под куполом оказалась почти пустой, за исключением прямоугольной кровати в самом центре. На кровати, завернутый в одеяло, кто-то лежал.

Я приблизился.

Подушка, на ней лысая голова… Женщина сонно заворочалась, перевернулась на другой бок, устраивая поудобнее раздувшийся живот. Одеяло сползло, выставив наружу соски идеально квадратной формы, поднимавшиеся и опадавшие в такт дыханию спящей.

Я долго смотрел на нее. Она была, как всегда, прекрасна, даже с бритой головой. Кожа песочного цвета отражала мерцающий зеленоватый свет. На стене обнаружился широкий экран, похожий на телевизионный, больше вещей не было. Я все смотрел и смотрел, пока не ощутил в душе медленно закипающую ярость. Войти в ее разум, проснуться и покончить с этим… Нет, сначала заставлю ее ответить!

– Лора! – шепнул я ей на ухо.

Женщина вздрогнула и села рывком – так резко, что я перепугался и взмыл к потолку. Оглянувшись по сторонам, как встревоженная птица, и никого не обнаружив, она вздохнула, почесала живот и снова легла.

Я подождал, пока зеленые глаза закроются, и снова шепнул, уже в другое ухо, рассматривая ее профиль на зеленой подушке:

– Лора!

– Кто здесь? – вскрикнула она, приподнявшись.

В этот момент стена раздвинулась, как полотнище палатки, в котором расстегнули молнию, и в комнату просунулась перевернутая голова холока. Он выглядел как летучая мышь, повисшая на потолке.

Я услышал его мысль:

– Чего ты хочешь, Мать? Вот даже как?

– Ты звал меня? – спросила она вслух.

– Нет, – подумал он.

– Где Сьюки?

– В комнате снов.

– Когда проснется, пусть придет.

Голова исчезла, стена снова закрылась. Неужели я убил самого Сьюки, второго отца Лоры? И не он ли был мальчишкой в красном свитере – тем, другим? Что там было па табличке, «Макс Стиллнер»? Ай да я!

Лора сидела на краю кровати, обняв руками колени и положив на них голову.

Я остановился прямо перед ней.

– Это я, Лора.

Вытаращив глаза, она вскочила на ноги и скорчилась, прижавшись к стене. Я не отставал.

– Это я.

По-видимому, она не сразу узнала мои мысли, потому что прежде слышала только голос. Попыталась улыбнуться, но не смогла. Потом изобразила на лице надменное равнодушие – также без особого успеха. Радость по поводу нашей встречи удалась ей еще хуже. Я ждал. Наконец совершенные черты сложились в маску ужаса. Лицо судорожно подергивалось, рот искривился, глаза расширились. – Ты! – воскликнула Лора.