– Господи Иисусе! Что случилось?

– Много чего. Я не мог… Трудно сразу.

– Не спешите, спокойнее, время есть.

– У меня много всего на совести. Я должен кому-нибудь рассказать.

Вы бы удивились, узнав, сколько пациентов начинают вот так же, с признания, и как редко оказывается, что суть их проблем именно в этих «грехах». Обычно такое признание призвано заслонить нечто куда более существенное. Придавленные грязевым оползнем, мы начинаем беспокоиться о запачканной одежде. В такой ситуации грех, в котором мы видим первопричину своих несчастий, – это только дверь, ведущая в темный бездонный подвал. Мы рады заклеймить себя как угодно, лишь бы не становиться в собственных глазах жертвой.

– Я вас слушаю, – кивнул я.

– Я был во Вьетнаме, – начал Кифер. – Попал в разведку. Вы… вы воевали?

– Нет, я отказался по религиозным соображениям. Два года мыл полы в психушке.

– Вот как? – протянул он. – В те времена я назвал бы вас трусом. Теперь нет – слишком много повидал трусов в военной форме. Они идут на войну не из храбрости, а потому что боятся. Боятся того, что подумают их дружки, если они останутся… Я пот даже медали получал, а трусил все время как последняя свинья. Слыхали о спецзаданиях – «найти и уничтожить»? – Я кивнул. – Ну вот, а у нас было «найти и смыться». – Он затянулся еще раз и раздавил окурок в пепельнице. – Вы знаете, что такое разведка?

– Думаю, что да.

– Вряд ли. Есть два типа разведчиков: одни занимаются писаниной, а другие убивают.

– А вы…

– Я убивал. Мы всегда брали вьетконговцев в вертолет по трое. Задавали вопрос первому. Если не отвечал, сталкивали вниз. Они падали все одинаково: сучили ногами так смешно и руками размахивали. Потом второй. Нам нужен был только третий, остальные шли вроде как приманка. Третий всегда говорил. Мы даже шутили: «Как заставить обезьяну говорить?» – Он снял темные очки. – «Надо научить ее летать».

Я знаю по опыту, что могу помочь пациенту, только если испытываю к нему хотя бы тень сочувствия. Не любишь – не вылечишь. Избито, но верно. Что, кроме отвращения, мог вызвать этот человек? Однако, глядя на него, такого жалкого, с дрожащими руками и бегающим взглядом, и слушая его дрожащий голос, я мало-помалу стал испытывать совсем иные чувства. Мы были словно два заблудившихся путника в темном лесу у костра среди неведомых опасностей надвигающейся ночи.

– Мне снятся сны, – вдруг всхлипнул Кифер.

– Сны? – вскинулся я.

– Да. Страшные, очень. Раньше мне редко что-нибудь снилось, и если снилось, утром я ничего не помнил. А потом… после того, как мы с вами встретились, все и началось. Тогда я не думал, что они как-то связаны… пока… пока… этот последний… – Он плакал и плакал, не в силах остановиться. – Я сойду с ума… клянусь богом, сойду с ума.

– Говорите же, Кифер!

Он вытащил из пачки еще одну сигарету.

– Просто Джек.

– Хорошо, Джек.

– Что это значит, когда ты видишь сон, и он такой… такой настоящий, что как будто и не сон вовсе?

– Бывает по-разному. Скорее всего что-то старается выйти наружу.

– Выйти наружу? – со страхом переспросил он.

– В нашем подсознании хранится много такого, о чем мы и не подозреваем. Если эта информация почему-либо важна для нас, она пытается прорваться, и тем сильнее, чем старательнее мы ее подавляем.

– Не знаю… Только не похоже, чтобы это было мое подсознание.

– Почему?

Он беспокойно заерзал в кресле.

– Я три ночи не спал. Боюсь этой обезьяны.

– Какой обезьяны?

– Того последнего папуаса, которого мы убили. После него я уже никого не мог выбросить из вертолета. Он был совсем молоденький, почти мальчишка… Улыбался мне до самого конца…

– Я где-то читал, что так бывает, когда они испытывают страх.

– Что бывает?

– Они улыбаются.

– Вот как? – хмыкнул Кифер. – А я-то все думал, чему они так рады. – Он вытащил салфетку, высморкался и сжал ее в комок. – Я за двадцать лет ни разу не вспомнил о нем, а неделю назад он начал мне сниться. Сначала он вообще ничего не делал – просто стоял в сторонке и смотрел. Потом стал ходить за мной, говорить… И теперь каждую ночь… – Он передернул плечами и еще глубже вжался в кресло.

– О чем он говорит, Джек?

– Об этой вашей Лоре, все время только о ней. Каждую ночь. Мы в вертолете, и у меня руки и ноги связаны – залеплены жвачкой, красной такой, липкой… А он меня допрашивает. Слышно, как винт крутится, внизу верхушки деревьев… а он все улыбается и спрашивает, спрашивает… – Он задохнулся от рыданий.

– О чем спрашивает?

– «Где Лора? Расскажи мне о Лоре. Ты видел ее сиськи?» – Он горько усмехнулся. – А я не могу ответить… то есть… что ни говорю, все не подходит. Черт возьми, я и видел-то ее только раз. Десять минут говорили, и все. Что я могу знать? Я ему говорю: «Кому какое дело до этой Лоры?» А он все твердит и твердит – одно и то же. А я просто не знаю! – Кифер снова всхлипнул и вытер нос рукавом. – Потому что я приманка, вот почему! Которую сбрасывают вниз – чтобы расколоть того, настоящего!

– Какого настоящего, Джек? – спросил я, изо всех сил стараясь сохранить спокойный вид. – Кто он? За кем они охотятся?

– Я не знаю! – Он посмотрел на меня как побитая собака. – Можно вопрос? – Я кивнул. – Что за дрянь такая, эти холоки?

Я чуть не упал со стула. Потом подался вперед и спросил шепотом:

– Где вы о них слышали?

– Да нигде, в том-то и дело! – Кифер бросил скомканную салфетку на ковер. – Ни черта я о них не знаю! А он говорит так, будто я должен знать. Стоит в своем дурацком красном свитере и твердит: «Кто такие холоки? Расскажи мне о холоках. Что ты знаешь о холоках?»