Но «гротеск и буффонада» — естественны и органичны для тех персонажей, о которых говорили М. Загорский и его коллеги. Они ещё не были знакомы с текстом Шварца, а судили о нем по спектаклю. Возможно, поэтому они воспринимали пьесу только через постановку. Привыкнув уже к «реалистическому театру», они безоговорочно принимали первое действие и не хотели мириться в последующих с «предательством» его. По той же причине они не поняли, что начало — от Шварца, а вторая половина была на откупе у Акимова. И тем не менее, о последнем некоторые рецензенты догадывались, и часть вины, как казалось им, на нестыковку в действиях все-таки перекладывали на плечи режиссера.
«Сказка Шварца, — писал Я. Гринвальд, — философская сказка… В трактовке Акимова она не только упрощена и облегчена, но и в излишней мере стилизована. Фантастичность сюжета, невероятность приключений героев, сказочные чудеса, врывающиеся в их жизнь, привлекают внимание Акимова больше, чем те морально-этические проблемы, которые составляют содержание этой пьесы. Любуясь прихотливой сменой сказочных ситуаций, обыгрывая чудеса, выдвигая фантастику как основное, ведущее начало в спектакле, Акимов принижает философский замысел» (Вечерняя Москва. 1940. 26 мая). О том же, но несколько другими словами, сказал В. Залесский: «Театр Комедии остро почувствовал сатирическую направленность сказки Шварца и меньше — её поэтическую, романтическую сущность. Вот почему в спектакле удались такие фигуры, как хозяин гостиницы Пьетро, министр финансов, журналист Цезарь Борджиа, и все те сцены, где есть простор для преувеличения, гротеска, где есть предлог для буффонады, характерной подчеркнутости. Бледнее получились сцены подлинно-сказочные и поэтические. Но здесь помогло обаятельное дарование артистки И. П. Гошевой. Ее Аннунциата преисполнена подлинно-романтической прелести и свежести. В ней много того наивного очарования, без которого вообще нет сказки…» (Труд. 1940. 26 мая).
Некоторые нестыковки первого и остальных актов, лирических и сатирических персонажей объяснил в какой-то степени П. Суханов, бывший помощником Акимова при постановке спектакля, выступая на вечере памяти Е. Л. Шварца в ленинградском Театральном музее 25.10.71: «Когда мы начали ставить «Тень», третьего акта ещё не было. Мы ставили первые два акта по частям, много обсуждали, поэтому второй и третий акты носят иную жанровую интонацию. Это акты более публицистические. Потому что на Евгения Львовича нахлынула масса новых мыслей в связи с тем, что высказывали ему самые большие доброжелатели — Акимов, я, коллектив нашего театра. Все очень хотели участвовать в пьесе, и когда мы получали роли, каждый из нас хотел, чтобы его роль была ещё лучше. А так как было совершенно справедливо замечено, что Евгений Львович был очень добрым человеком, он старался (во многом даже во вред пьесе) написать для каждого актера выигрышную сцену, чтобы он блеснул, хотя роль его и второстепенная. Это не лучшим образом отразилось на драматургии Евгения Львовича и в дальнейшем».
На следующее представление «Тени» Евгений Львович шел, «как на казнь».
— К моему ужасу, пришел Корней Иванович Чуковский, Квитко. Появился Каплер, спокойный и улыбающийся. Оня Прут. Даже в правительственной ложе появились какие-то очень молодые люди, скрывающиеся скромно в самой её глубине. И вот совершилось чудо. Спектакль прошел не то что с большим — с исключительным успехом. Тут я любовался прелестным Львом Моисеевичем Квитко. Он раскраснелся, полный, с седеющей шапкой волос, будто ребенок на именинах, в гостях. Он радовался успеху, легкий, радостный, — воистину поэт. Радовался и Корней Иванович. Я на всякий случай предупредил его, что второй акт — будто бы из другой пьесы, повторил то, чем попрекали меня вчера. Но он не согласился: «Что вы, второй акт — прямое продолжение первого». На этот раз вызывали дружно, никто не уходил, когда мы раскланивались, зал стоял и глядел на сцену. И занавес давали несколько раз. Вызывали автора. Вызывали режиссера. В последний раз вышли мы на просцениум перед занавесом. Это был успех настоящий, без всякой натяжки. И я без страха шел через полукруглый коридор Малого театра. Подошел Каплер, похвалил по-настоящему, без всякой натяжки и спросил: «Эту пьесу вы писали в «Синопе»?» И когда я подтвердил, задумчиво покачал головой. На следующий день состоялся утренник, — и этот спектакль имел ещё больший успех. Мы перед началом у входа в театр. Солнце светило совсем по-летнему. Подбежала Лёля Григорьева, дочка Наташи Соловьевой, юная, веселая, на негритянский лад низколобая и кучерявая, несмотря на свою русскую без примеси кровь. И я обрадовался. Словно представитель майкопских времен моей жизни пришел взглянуть на сегодняшний мой день. Она попросила билет, и я устроил ей место в партере… Ей спектакль нравился с той силой, как бывает в студенческие годы… Итак, третий спектакль прошел с наибольшим успехом, но критики и начальство посетили первый! Тем не менее появились статьи и доброжелательные…
Ему, единственному из драматургов была посвящена статья С. Заманского, в которой критик вопрошал: «Много ли у нас пьес, в которых чувствуется индивидуальность автора, его неповторимый голос, только ему присущий взгляд на мир?» И о Шварце: «Свежесть и своеобразие драматургии Е. Шварца, в особенности его сказок, заключается как раз в том, что они знакомят нас не только с мыслями и чувствами персонажей, но и раскрывают перед нами ещё и облик самого автора. Это доставляет особую радость. Наше познание мира становится более глубоким и содержательным, ибо автор, присутствуя в пьесе, своим умом, тонкой наблюдательностью и замечательным юмором «дополняет» своих героев, открывает многое по-новому, и то, что могло бы быть скрыто в тайниках их душ, становится зримым Снежная королева» — сказка и для детей, и для взрослых. Шварц, сохранив очарование андерсеновской сказки, несколько приблизился к реальной жизни (дань взрослым, а не детям!) и нашел тончайшие, почти неуловимые переходы от сказки к «настоящей» жизни. Может быть, в гармоничном сочетании сказки с «правдой» или, вернее, во взаимном проникновении одного в другое и заключается секрет успеха «Снежной королевы», одинаково волнующей и взрослых и детей.
Но Шварц уже начал «изменять» детям. Он написал «Тень» — сказку только для взрослых… В этой пьесе сказочное сочетается с памфлетом. Для того, чтобы памфлет приобрел нужную остроту, беспощадность, Шварц использовал мотивы сказки. Столкновение Ученого с Тенью, зависимость тени от человека, её интриги против своего властителя, поэтическая нежность привязанности Аннунциаты к Ученому — все это передано в пьесе с большим мастерством, умно и проникновенно… Шварц — большой мастер тонкой, сверкающей иронии. Сколько блеска в рассказе Аннунциаты о короле, которого дразнят мальчишки! К сожалению, в конце пьесы памфлет, острота характеристики несколько заслонили истинную сказку — историю Ученого и его Тени. Не слишком ли много пороха тратит Шварц, например, на больного, расслабленного министра финансов и других «людоедов»?.. Талантливый сказочник Шварц ищет новые формы сказки. «Тень» говорит об этих исканиях» (Советское искусство. 1940. 27 мая).
По поводу последнего. Дело ведь в том, что история Ученого и его Тени продолжается до закрытия занавеса, ибо на министрах и людоедах и держится это королевство, против которого восстает Ученый. Именно они поддерживают Тень, потому что Тень — наилучший для них правитель. И покидая это королевство, Ученый уже знает, что побежденная Тень ещё не раз встанет на его пути и готов к новой схватке с нею.
Сегодня канонический текст «Тени» стал классикой. И я, не зная «кухни» создания его, не знающий постановки 1940 года, никаких противоречий ни в композиции, ни в персонажах, ни в замысле пьесы теперь не ощущаю. Да и тогда московская пресса, помимо всего прочего, дала понять Евгению Львовичу, при всем его комплексе неуверенности в себе («слабости»), что он — Мастер!
