После «Ундервуда», «Острова 5 К», «Леночек» и «Клада» у Шварца уже сложилось твердое понимание — как и для чего писать пьесы для детей. Основной свой тезис он изложил ещё в августе 1934 года на конференции мастеров слова. «Что необходимо для детской пьесы? — спрашивал он, и сам же отвечал. — Необходим серьезный и увлекательный сюжет, причем сюжет может быть сложным. Ребята свободно читают «Трех мушкетеров» — роман с чрезвычайно сложным и запутанным сюжетом. Характеры не должны быть элементарны. Ребята разбираются в сложных и противоречивых характерах».

А через год, на другой конференции, посвященной драматургии, он уже говорил о взаимоотношениях автора с театром. И в том выступлении было много любопытного, которое оформилось в очерк, названный «Театру тоже свойственно ошибаться» и напечатанный в «Литературном Ленинграде»: «Работа с театром, несомненно, прекрасная и полезная вещь, но, в конце концов, театр — «тоже человек», и ему тоже свойственно заблуждаться. Когда удается с театром договориться — тогда я готов уступить и сдаться. Был случай, когда меня заставили переписать финал. Я согласился, потому что я почувствовал, что театр понимает эту пьесу лучше, чем я. Но бывают и иные случаи. Есть у меня детская пьеса «Клад». В этой пьесе очень сложен характер председательницы колхоза — казачки. Она суеверна, несмотря на то, что она замечательная председательница колхоза и план выполнила до срока. Она знает, что в городе не существует ведьм и колдунов, потому что там электричество, а в горах они могут быть, потому что… там другие условия. Характер этот связан с сюжетом пьесы, к концу он меняется. А в московском Госцентюзе самым категорическим образом зачеркнули её суеверие. И эта председательница ходила по сцене, и ей нечего было делать. Всё её суеверие передали пастуху, который, на счастье, работал по-близости.

Сколько угодно разбирается денежных конфликтов между автором и кино-фабрикой, театрами и прочими «денежными» учреждениями. Но был ли хоть один творческий конфликт, было ли так, чтобы писатель потребовал снятия пьесы, потому что ему не понравилось, как её поставили? Такого случая не было! Был ли хоть один случай, когда автор брал из театра пьесу из-за того, что её там переделывали равнодушной рукой, методом «холодной завивки», равнодушно переделывали то, что, как сказал Михоэлс, сделано кровью? И такого случая не было! Жаловались, писали письма в редакцию, а чтобы дать открытый бой театру перед постановкой — не было такого. А ведь есть театры равнодушные к пьесам вообще. Им все равно, что ставить! Сомнения у автора всегда появляются, и тут-то он и ловится. Когда равнодушный человек уверенно говорит — «это плохо» — автор соглашается, и бывают случаи, когда хорошая пьеса гибнет.

Можно работать с театром и нужно работать с театром, но надо помнить, что работать можно лишь в тех случаях, когда режиссер и актер с такой же точной ясностью понимают и любят твою пьесу, как ты сам, и также доверяют тебе, как ты сам себе доверяешь!» (20.6.35).

В начале июня 1934 года вышло постановление об образовании Союза Советских писателей. 14 июня Шварц с другими 139 литераторами Ленинграда был принят в этот Союз. 8 августа во Дворце Урицкого в преддверии Всесоюзного съезда писателей началась ленинградская конференция. 11-го «с интересом конференция выслушала яркое выступление Е. Шварца, — сообщал «Литературный Ленинград», — говорившего о вопросах детской литературы». А на следующий день он выступил в прениях, где говорил о «работе с молодыми авторами в детской литературе».

Стрелка барометра в писательской жизни Евгения Шварца, кажется, действительно пошла на «ясно». И после суммы успехов, в которых «Клад» играл немалую роль, его статус начал изменяться. 13-го выбирали делегатов на Первый съезд писателей СССР. Выбрали и Шварца, но лишь с совещательном голосом, как, собственно, и Н. Олейникова, Ю. Германа, Д. Выгодского и др.

14-го экспрессом «Красная стрела» делегация выехала в Москву. В поезде они с Олейниковым зарифмовали «Перечень расходов на одного делегата»:

* Вариант — на тешку.

**Вариант — на шоколадку (мармеладку).

В «Чукоккалу» «Перечень» записал Н. Олейников, а Шварц его только подписал.

В Москве «выдающихся» — Маршака, Чуковского, Тихонова, Федина и Алекс. Толстого — поселили в «Гранд-отеле». Остальных, в том числе Шварца и Олейникова, — в гостинице «Ярославль» на Большой Дмитровке. А завтраками, обедами и ужинами всех кормили бесплатно в ресторане на Тверской.

Съезд проходил в Доме Союзов. Евгений Львович ходил на все заседания.

— Съезд — праздничный, слишком праздничный, не сражение, а парад. Смутное ощущение неловкости у всех. Еще вчера все было органичней. РАПП был РАППом, попутчики попутчиками. Первый пользовался административными приемами в борьбе, вторые возмущались. И вот всем предложили помириться и усадили за один стол, и всем от этого административного благополучия неловко… Говорит о доверии к писателям Эренбург. Горький, похожий на свои портреты, отлично, строго одетый, в голубоватой рубашке, модной в те дни, с отличным галстуком, то показывается в президиуме, то исчезает, и мне чудится, что ему неловко, хотя он и является душой происходящих событий. Доклад Горького, во время которого москвичи спокойно выходили из зала, не скрывая, что им неинтересно. Толпа вокруг здания Дома Союзов, разглядывающая делегатов. Позорное чувство собственной неизвестности… Ильф, большой, толстогубый, в очках, был одним из немногих, объясняющих, нет, дающих Союзу право на внимание, существование и прочее. Это был писатель, существо особой породы. В нем угадывался цельный характер, внушающий уважение. И Петров был, хоть и попроще, но той же породы. Благодарен и драгоценен был Пастернак. Сила кипела в Шкловском. Катаев был уж очень залит, и одежда была засалена — чечевичной похлебкой. Он не верил в первородство, а в чечевичную похлебку — очень даже. Впрочем, не один он ходил в сальных пятнах. Спрос на первородство был не так велик, а вокруг чечевичной похлебки шел бой, её рвали из рук друг друга, обливались. Впрочем, иные сохраняли достойный вид. Ухитрялись подгонять свои убеждения и свое поведение впритирочку к существующим лимитам. И в массе не уважали друг друга и, жадные и осторожные, отчетливо понимали маневры товарищей по работе.

…После съезда устроен был большой банкет. Столы стояли и в зале и вокруг зала в галереях, или как их назвать. Я сидел где-то в конце, за колоннами. Ходили смутные слухи, — что, мол, если банкет будет идти спокойно и чинно, — то приедут члены правительства. Однако банкет повернул совсем не туда. Особенных скандалов, точнее, никаких скандалов не было. Но когда Алексей Толстой, выйдя на эстраду, пытался что-то сказать или заставить кого-то слушать, — на него не обратили внимания. Зал гудел ровным, непреодолимым ресторанным гулом, и гул этот все разрастался. Не только Толстого — друг друга уже не слушали… Не было и подобия веселого ужина в своей среде. Ресторан и ресторан. У меня заключительный банкет вызвал ещё более ясное чувство неорганичности, беззаконности происходящего, чем предыдущие дни…».

И ещё — писателям устроили поход в какой-то особый торговый распределитель, где Евгений Львович неожиданно для себя приобрел патефон с пластинками.