Как ни пыжился Тунцельман, я видел, что серьезных материалов у него нет, и держался твердо, всё отрицал и не давал себя запугать.

Много десятков лет спустя, в 1959 году, товарищи прислали мне из Москвы копию моего полицейского дела, которое хранится в Московском историке-партийном архиве. Из этого дела явствует, что “Буренин Николай Евгеньев, потомственный почетный гражданин, состоял членом Центрального Комитета социал-демократов, входил в состав технической группы”. Царская охранка явно переоценила мое положение в партии. Членом Центрального Комитета я никогда не был, а вот в техническую группу действительно входил и старался как можно лучше делать свое скромное дело.

Читая это старое полицейское дело, я увидел и фамилию моего следователя - “отдельного корпуса жандармов подполковника Тунцельмана”. И спустя десятки лет встали в моей памяти и этот вежливый жандарм с иезуитской улыбкой, и старший надзиратель Орлов со своим звериным оскалом и злыми глазками цепного пса, и вся камарилья следователей, охранников, больших и малых тюремщиков… Отвратительные тени проклятого прошлого, которое навсегда кануло в вечность и никогда не возвратится… Не скрою, я испытываю чувство гордости, что и сам в меру своих, пусть и очень скромных, сил помогал разрушать этот проклятый строй.

Но вернусь к описанию дней, проведенных в тюрьме. Во время одной из прогулок я обратил внимание на шедшего впереди меня человека. Нас с ним разделяли уголовники. Значит, и он считался политическим заключенным. Вид у него был весьма неприглядный: сквозь дырки на его пиджаке и брюках просвечивало голое тело, из разорванных сапог торчали пятки и пальцы, волосы какими-то космами спускались на плечи, на одутловатое красное лицо был низко надвинут картуз. Он производил впечатление одичавшего существа, теряющего человеческий облик. Что же это за политический заключенный?

Вскоре мне удалось узнатьего историю. В то время в Петербурге участились грабежи. Участников нападений на казенные учреждения власти стали рассматривать как “политических преступников”. Так попал в “политические” и человек, судьба которого заинтересовала меня.

Он был ломовым извозчиком, недавно приехал в Петербург из глухой, захолустной деревни. Ехал как-то на Петербургской стороне мимо ломбарда. Оттуда выбежали люди с револьверами в руках, вскочили к нему в телегу, приставили к его лицу револьвер. Совершенно растерявшись, извозчик погнал лошадь во весь опор. В ту же ночь его арестовали как участника экспроприации в ломбарде.

Несколько месяцев продолжалось следствие по его делу. Надзиратели рассказывали мне, что в первые дни он целыми сутками ревел и стонал в отчаянии в своей камере, но потом затих и впал в какое-то отупение.

Родных и знакомых у извозчика в Петербурге не было. Передачи он ни от кого не получал. Арестантского платья ему, как “политическому”, не давали. Собственное его белье и платье буквально истлели на нем. С наступлением холодов он жестоко мерз в своей камере.

Целыми днями лежал извозчик на койке или метался, как зверь в клетке, от стены к стене. Нельзя было без содроганья смотреть, как он в своей истлевшей одежонке, почти босой, синий от холода, ходит во время прогулок по уже прикрытому снегом тюремному двору.

На очередном свидании я рассказал о нем сестре. Сестра передала в контору на его имя белье, одежду и пищу, подписавшись каким-то вымышленным именем. Получив передачу, этот одинокий человек, дошедший до полного отчаяния, глазам своим не верил.

Каким-то образом он узнал, что передачу ему устроил я. И вот однажды, когда я, возвращаясь с прогулки, проходил мимо его камеры, которая еще не была заперта, он бросился к моим ногам и стал целовать мои сапоги. Взволнованный, я вбежал в свою камеру. Мне было мучительно стыдно за этого человека, так унизившего себя, и в то же время я понимал, что он по-своему благодарил за то, что впервые кто-то позаботился о нем, проявил к нему доброе чувство.

Мне удалось вмешаться в судьбу этого человека. Было ясно, что он случайно оказался косвенным участником экспроприации. Между тем дело извозчика должно было слушаться в военном суде, причем по такой статье, что ему грозило повешение. Требовался опытный адвокат, который разобрался бы в этом деле. Но у этого человека не было, конечно, ни знакомых, ни средств. Одинокий, неграмотный, темный человек, потрясенный обрушившейся на него бедой, он был совершенно беспомощен.

По моей просьбе сестра обратилась к Дмитрию Васильевичу Стасову. Он помог найти опытного защитника. Прошло месяца два или три, и я узнал, что защитнику удалось добиться переноса дела из военного суда в гражданский, Повешение моему соседу уже во всяком случае не грозило. Эта весть обрадовала меня. Да и как не радоваться было тому, что, хоть сам и сидел за тюремной решеткой, а всё-таки оказал добрую услугу человеку, попавшему в беду.

У меня в дни пребывания в тюрьме был надежный ходатай в лице сестры. Когда меня арестовали, никто из родных и товарищей не знал, в какой тюрьме я нахожусь. Но сестра, действуя очень энергично, всё разузнала. Узнала она и фамилию подполковника Тунцельмана - следователя, который вел мое дело. Находился он в жандармском управлении. Попасть к нему было трудно. Солдаты, дежурившие у двери его кабинета, останавливали посетителей. Но сестра пользовалась своей внешностью богатой петербургской дамы. Она входила, снимала шикарную шубу и небрежным жестом сбрасывала ее на руки солдату. При этом говорила тоном, не допускавшим возражения:

- Повесь и доложи.

Солдату оставалось только выполнять приказание.

Сестре удалось выхлопотать для меня некоторые льготы. В частности, я получил право сдавать через сестру белье в стирку. А с бельем всегда удавалось передать “на волю” какую-нибудь записку. Но как удостовериться, что моя записка дошла по назначению, известить, что и я получил письмецо? Мы условились с сестрой о таком способе. Окно мое выходило на двор, отделенный каменной стеной от Симбирской улицы. По этой улице ходила паровая конка с империалом. Из моего тюремного окошка были видны люди, сидевшие на империале.

С. М. Познер, член Боевой технической группы при ЦК РСДРП.

В условленное время я выставлял в окошко кусок бумаги. Это означало, что записка получена. Если удавалось, я махал платком моим друзьям, сидевшим на империале конки. Они в свою очередь тоже держали платок в руках или снимали фуражки, чтобы я мог отличить их от остальных пассажиров. Для меня было большой радостью приветствие друзей.

Правда, не все попытки сестры скрасить дни моего пребывания в одиночной камере увенчивались успехом. Узнав, что для музыкальных упражнений я использую подушку, на которой нарисовал клавиатуру, сестра задумала купить мне немую клавиатуру. Начальник тюрьмы послал ее к следователю, следователь к прокурору. Последний выслушал сестру и, усмехнувшись, ответил:

- Если арестованным создавать такой комфорт, они из тюрьмы не захотят выходить. -И, помолчав, добавил:- А вдруг он еще запоет?

Пришлось сестре расстаться с мыслью о немой клавиатуре.

В.И.Четверикова («Зина»), участница партийного подполья.

Моя уже ставшая привычной жизнь в тюрьме неожиданно нарушилась.

Однажды по всей тюрьме разнеслась весть: четверо политических заключенных посаженывкарцер. Раньше такие меры к политическим не применялись. Вскоре я узнал, что решено потребовать от начальника тюрьмы освобождения товарищей к двенадцати часам дня, а в противном случае - начать обструкцию.

И вот приближалось назначенное время. Тюрьма стихла. Гулко разносился в этой предгрозовой тишине каждый звук - шаги надзирателей, бряцание шашек, звон ключей. Мы ждали выстрела с Петропавловской крепости. Обычно в тюрьме за общим шумом этого выстрела никто не слышал, но сегодня его напряженно ждали. Наконец раздался глухой выстрел, извещавший о том, что наступил полдень. И сразу тюрьма огласилась страшным шумом и грохотом. Стучали в двери, в окна, били стекла. Потом в этот шум стали врываться новые звуки. Приложив ухо к двери камеры, я услышал стоны, словно душили человека. Мимо моей двери кого-то потащили.