Большинство пассажиров хворало морской болезнью. Этой участи не избег и я. Но на Горького и на скрипача качка не действовала. Горький, стремясь отвлечь меня от неприятных приступов морской болезни, шутливо подзадоривал:

- Не унывай, Евгеньич! Играй сонату, за обедом дам шампанского!

Мы начали играть. Длинная скамейка, на которой я сидел, то приближалась к роялю, то отдалялась. Хвост большого рояля опускался передо мной, и порой мне казалось, что я лечу через него, а когда пароход кренился в другую сторону, что я проваливаюсь куда-то назад. Чтобы удержаться, я цеплялся ногой за педальную стойку. Пассажиры, преимущественно разодетые американки, в круглых очках, с лицами землистого цвета, полулежали в шелковых креслах, держась за подлокотники.

Обедали всегда вместе, под звуки пароходного оркестра немецких музыкантов, виду не подавая, как тяжело переносим -морскую качку. Горький, конечно, понимал это, но унывать не давал и весело с нами беседовал.

Однако угнетенное состояние у насскоросменилось бодрым: все мы необычайно радовались возвращению в Европу. Нас тяготило, что мы так далекоот России, переживавшей 1906 год.

Нелегко далась нам Америка, но порученная нам миссия была выполнена, хотя поездка и не дала полностью ожидаемых результатов. А. М. Горький в течение нескольких месяцев, проведенных в Америке, закончилроман “Мать”.

Пребывание Алексея Максимовича в Соединенных Штатах обогатило русскую литературу, публицистику горьковскими памфлетами “Мои интервью”, художественными очерками “В Америке”. Российские либералы в то время на все лады восхваляли Америку как “образец демократии”, как страну “подлинной свободы”. В славословиях по адресу Америки усердствовали и меньшевики, эсеры. Нечего и говорить, с какой настойчивостью рекламировала свой “образ жизни” сама американская буржуазия. Она надеялась, что и Горький присоединит свой могучий голос к этому хору восхвалений.

Но Горький бросил в лицо американским толстосумам свои гневные памфлеты, свои сатирические очерки. За внешней позолотой хваленой американской демократиион увидел истинную сущность капиталистического города, где господствует “желтый дьявол”, высасывающий кровь и мозг людей для того, чтобы эта кровь, этот мозг обратились в холодный, желтый металл, именуемый золотом. В очерках Горького предстали непримиримые противоречия капиталистического общества, разительный контраст между баснословной роскошью некоронованных королей Америки и страшной нищетой трудящихся. “Я очень много видел нищеты, - писал Горький, - мне хорошо знакомо ее зеленое, бескровное, костлявое лицо. Ее глаза, тупые от голода и горящие жадностью, хитрые и мстительные или рабски покорные и всегда нечеловеческие, я всюду видел, но ужас нищеты Ист-Сайда - мрачнее всего, что я знаю”.

Никогда не забыть мне, как Алексей Максимович делился с нами, его товарищами по этой поездке, своими впечатлениями об Америке, с каким гневом говорил об американской буржуазии, ее жестокости и жадности, о ее лживой, лицемерной морали, прикрывающей чудовищный цинизм, о ее ненависти к народу, к трудящимся.

Уже тогда, в 1906 году, Горький показал отвратительные черты американского империализма, вызывающие в наше время ненависть народов всего мира.

Возвращение из Америки в Европу казалось праздником. Ощущение близости России, предстоящее свидание с товарищами, которые эмигрировали из России и жили кто в Германии, кто в Швейцарии, во Франции или Англии, а особенно с теми, которые должны были приехать из России для свидания с Горьким, - всё это создавало бодрое настроение. Приезд в Неаполь, энтузиазм итальянцев, встретивших Горького с необычайной пылкостью, производили впечатление, словно мы вернулись домой, к своим, родным, близким.

В то время Неаполь “звучал” с утра до ночи. По утрам - крики разносчиков, продающих овощи, фрукты и всякие морские чудеса, скрип колес огромных грузовых колесниц, щелкание извозчичьих бичей… И всё это покрывал быстрый неаполитанский говор с сотнями своеобразных восклицаний. То тут, то там звучали резкие голоса женщин, необычайно живо жестикулировавших, передававших друг другу новости, хотя одна из собеседниц стояла на улице, а другая высовывалась из окна в пятом этаже. Переругивались с величайшим азартом кумушки,-того и гляди, вступят врукопашную… Шумы, крики заполняли воздух, пронизанный яркими лучами солнца, заливавшего город и синий Неаполитанский залив.

По вечерам, до глубокой ночи, под окнами звучали мандолины, гитары, пели певцы и певицы и надоедливо гремело заводное американское пианино, недавно осчастливившее Италию своим появлением. Стояло это пианино на тележке с впряженным в нее маленьким осликом, и такой несчастный вид был у этого ослика, будто он страдал за все тяжкие грехи прародителей.

Среди итальянцев было много “самодеятельных” певцов.

Помню, однажды я проснулся часа в три-четыре утра: разбудила меня несшаяся в мое окно откуда-то издали чудесная песня. Город еще спал, ничто не нарушало тишины, слышен был только голос певца, а пел он от всей души, с большой теплотой и выразительностью.

Узкий переулок с высокими каменными домами, в который выходило мое окно, являлся отличным резонатором. Голос несся вверх и, отражаясь от каменных стен, приобретал особую насыщенную звучность, - не верилось, что источником ее являлась маленькая фигурка человека, бодро и беспечно поющего, совершенно не заботясь о том, слушает его кто-нибудь или нет.

Посредине переулка шагал рыбак; через плечо у него висели сети, в руках - корзина.

В песне рассказывалось об окне, которое светилось, но стало темным, так как любимая Нинелла умерла. Певец так искренне пел О своем горе, что сердце замирало, слушая его! Трудно было разобрать, красота ли голоса так трогала, или выразительность пения,но слушать хотелось без конца. Жаль стало,когдаголос удалился и затерялся где-то вдали.

Когда за утренним кофе мы встретились с Горьким, он спросил меня:

- Слышал? Не спал?

- Конечно, слышал. - То-то же!

***

Впечатление от Неаполя еще больше усилилось, когда мы попали в самую гущу рабочей массы, встретившей Горького как великого поборника за освобождение рабочего класса и провозвестника свободы.

Не прожили мы и двух дней в отеле “Везувий”, где остановились, как к Горькому явились делегаты от рабочих организаций и пригласили его на митинг у Биржи труда, устраиваемый в его честь.

Утром следующего дня из окна нашего отеля на набережной Санта Лючия видно было, что ожидается что-то особенное, из ряда вон выходящее.

Наряд карабинеров, приставленных к отелю, был усилен, патрули ходили то в одну, то в другую сторону. Забавные, будто опереточные, жандармы в своих треуголках с пестрыми султанами, надетых поперек головы, в коротких накидках, в брюках с красными лампасами, в белых перчатках, пальцы которых подчас были слишком длинны, так что руки производили впечатление птичьих лап, неразлучными парочками чинно прогуливались взад и вперед посредине набережной.

Неаполь. А. М. Горький едет на митинг к Бирже труда. 1906 год.

Парапет у моря, против отеля, был усеян самой разношерстной толпой. Люди группами сидели или спокойно прогуливались, чего-то ожидая.

Слышался шум голосов. Шутки сыпались со всех сторон, и больше всего доставалось “охранителям порядка”.

Отличались вездесущие, пронырливые неаполитанские бездомные мальчуганы. Они всюду сновали в своих живописных костюмах, не поддающихся никакому определению, так как нельзя было понять, где начало, где конец какой-нибудь курточки или штанишек и как они держатся на их обладателе. Загорелая кожа сквозила то тут, то там, и казалось, что именно так и надо, - по крайней мере, одеты все пособственному усмотрению и вкусу.

Заметно было, что с каждой минутой толпа прибывала. К часу, когда был подан для Горького экипаж, толпа стояла плотной стеной против подъезда отеля, и полицейские едва ее сдерживали.