Может, она хочет меня подловить? Я думаю, переминаясь с ноги на ногу.

— Скорее, поклонник, — наконец отвечаю я.

Она никак не реагирует.

— Я вот просто думаю, ее уже несколько дней в школе не было, с ней все в порядке?

— Она перешла в другую школу, в Каррег-Фор, — спокойно отвечает Джин. — Она ненавидела эту школу.

У школы Каррег-Фор дурная репутация и отличный драмкружок.

— О!

Гигантские чаны на колесиках охлаждают воздух вокруг нас. Пахнет сырными чипсами и банановой кожурой.

— Я хотел ей кое-что передать.

— Тогда ступай в Каррег-Фор и ищи ее там.

Интересно, сколько лет этой Джин? Голос у нее совсем молодой.

— Но меня там побьют, — замечаю я.

Джин равнодушно отряхивается. У нее рыхлая кожа, точно присыпанная сахарной пудрой.

— Неужели вам наплевать, что будет с Зоуи? — умоляюще вопрошаю я.

— Любовная записка? — спрашивает она, облокотившись о чан.

— В это так трудно поверить?

В уголках ее пересохших губ появляется намек на улыбку.

— Ладно, давай, — говорит она, протягивая руку.

— Что давай?

— Давай мне письмо, а я уж найду способ передать ей.

Полоска солнечного света ползет по полю для крикета и заползает на теннисный корт.

Я достаю из рюкзака замусоленный конверт.

— Какая большая записка, — прищурившись, говорит Джин.

Я уже знаю ответ, и на секунду мне становится жаль, что поблизости нет съемочной группы, записывающей на камеру мои будни.

— У меня щедрая душа, — заявляю я.

Она берет конверт и выпускает дым поверх моей макушки.

Солнце ползет снизу вверх по столбикам ворот на поле для крикета и окрашивает их в совсем другой цвет.

Семь часов сорок одна минута. Я в школе.

После обеда на химии смотрю на Джордану, как она поджаривает карандашный ластик на горелке Бунзена. На нас халаты для лабораторных работ.

— От испарений можно заболеть раком, — сообщает проходящая мимо Мэри Пью. На ней защитные очки, надетые поверх обычных: целых шесть глаз.

— Мне запах нравится, — говорит Джордана, обращаясь ко мне. Она вращает карандаш в развевающемся желтом пламени, как волшебную палочку. Мы с Джорданой понимаем, что уважение сверстников важнее глаз, поэтому оставила защитные очки на макушке.

Я делаю вдох. Дым едкий и жгучий. Джордана долго смотрит на меня. В ее зрачках отражается огонь.

— Какую сверхспособность ты выберешь: умение летать или быть невидимкой? — спрашивает она.

— Быть невидимкой, — отвечаю я.

— Что хуже: быть толстым или некрасивым?

— Зависит от того, насколько некрасивым.

— А толстым или непопулярным?

Раздается треск лопающейся от нагревания пробирки.

— Толстым, — отвечаю я.

Джордана выгибает спину.

— Я такая гибкая, — говорит она и смотрит на меня.

Я принимаюсь разглядывать надпись на столе: «Я ЕМ МЯСО».

Джордана водит обугленным ластиком у меня под носом. Я вдыхаю. Маленькую перегородку между носоглоткой и горлом начинает пощипывать. Она выхватывает мою тетрадку.

— У меня новые наблюдения, — говорит она.

— Записывай в свою тетрадь, — отвечаю я.

— Думаю, тебе будет интересно.

Открыв тетрадь в клетку на новой странице, она склоняется над партой и пишет что-то карандашом, после чего протягивает тетрадь мне. Я читаю ее сообщение:

Привет, Опра!

Встретимся после уроков у теннисных кортов.

Хочу показать тебе свои таланты.

Д.

Три теннисных корта расположены за спортивными полями, друг за другом вдоль проволочного забора, огораживающего школьную территорию. В центре — провисшие теннисные сетки.

По другую сторону забора — одноэтажный дом престарелых. Иногда, когда у нас физра, какой-нибудь старичок подойдет к окну, раздвинет жалюзи и давай смотреть, как мы играем парами. Нам наказали не махать им. А я, когда вижу, что они смотрят, нарочно показываю, какой я молодой и бодрый.

Джордана сидит на высоком судейском стуле. Я огибаю столбики на поле для регби и выхожу на теннисный корт, останавливаясь в нескольких метрах от нее, у распределительной коробки. Она сидит нога на ногу. Я жду, пока Джордана заговорит.

— У меня два таланта, — заявляет она. И достает из-под попы ворох бумаги. Я узнаю шрифт и оформление текста в рамочке. Это мое руководство. — Шантаж… — продолжает она. В другой руке у нее зажигалка. Сразу видно, она все продумала перед моим приходом, — и пиромания, — заключает Джордана.

Я поражен, что она знает это слово.

— Понятно, — говорю я.

— Я буду тебя шантажировать, Ол.

Чувствую себя беспомощным. Она-то сидит на троне.

— Ладно, — отвечаю я.

— Если не сделаешь то, что я тебе прикажу, я всем в школе покажу твое маленькое сочинение.

Кожа у нее на ногах очень белая. Чувствую себя ее слугой.

— Хорошо, а что я должен делать? — спрашиваю я.

— Лучше тебе выполнить все, что я скажу…

— Понимаю. Я на все готов.

— Встретимся в Синглтон-парке в субботу. Возьми с собой фотоаппарат и свой дневник.

— Понял. Но я не веду дневник, придется его купить.

— Значит, купи, — настаивает она.

— Ладно.

— Или я размножу эту писанину и все увидят, как ты любишь свою драгоценную Зоуи, — говорит она и машет моим сочинением. — Только представь, что Чипс скажет, когда это увидит.

Чипс наверняка изобразит, как он занимается сексом с Зоуи: задержав дыхание, как водолаз, и плывя через горы жира.

— Это Джин тебе дала?

— Ха-ха! Это уж сам догадайся, — отвечает она.

Если я опоздаю на первые два автобуса до дома, придется ждать следующего полчаса. Один уже ушел.

— О! Ну ладно, тогда увидимся завтра. А то мой автобус уедет, — говорю я.

— Если ты сделаешь все, как я скажу, обещаю, что сожгу эти бумажки, — говорит она. — Все честно.

Через забор вижу, как второй автобус подкатывает к главному входу.

— Мне пора бежать, а то на автобус опоздаю, — беспокоюсь я.

Автобус исчезает за домом престарелых.

— Знаешь что? — говорит Джордана.

— Мне надо идти…

— Ты, верно, догадался. Джин приняла меня за подружку Зоуи. И отдала мне конверт в столовой.

— Извини, но мне пора, — говорю я и поворачиваюсь, чтобы сделать ноги.

— Подожди. Мы могли бы сжечь улики прямо сейчас, — и Джордана поднимает зажигалку.

Будь я слугой — или, скорее, дворецким, — я относился бы к тем, кто почтительно замечает, когда хозяин собирается сделать глупость: «Думаю, лучше сжечь бумаги после того, как условия шантажа выполнены, миледи».

Автобус подкатывает к остановке у подножия холма!

— Да не дергайся ты, и так уже опоздал.

Кажется, она права. Единственный шанс успеть на автобус теперь — это если на остановке уже были люди, и у одного из них не оказалось мелочи, и теперь ему пришлось бежать в газетный киоск и покупать ириску, чтобы разменять пять фунтов.

— Уехал твой автобус.

Придется ехать на третьем.

— Ну что, сожжем сейчас? — спрашивает она у меня за спиной. Я оборачиваюсь. — Давай же, — предлагает она.

Я мог бы заметить, что тот, кто считает шантаж своим талантом, не поступает так. Она смотрит мне в глаза и медленно спускает одну ногу, потом другую, ступая по лестнице. У нее довольно изящная походка. Ее плиссированная юбка развевается на ветру. Я представляю, что ее нисхождение сопровождается игрой джазового оркестра.

На предпоследней ступеньке она спотыкается, пугается и спрыгивает на землю. Ветер задирает юбку до талии. Я вижу кое-что, чего мне видеть не следовало. И уже не чувствую себя таким беспомощным.

— Хорошо, поджигай, — говорю я.

Мой язык у Джорданы во рту. Я чувствую вкус обезжиренного молока. Вижу внезапную вспышку: это переживание настоящей любви и щелчок фотоаппарата.

Она убирает язык и отступает на шаг. На ней черная кофта с красными рукавами и джинсовая юбка с карманами.