— Ты назвала ее Фридой.

— В память о Фреде, — говорит Джордана. — Господи, Олли, вставай!

— У тебя аллергия на собак.

— Знаю!

— Так зачем ты завела собаку?

— Встань!

— Думаешь, она заменит тебе мать?

— Моя мать не умерла!

— Так зачем ты завела собаку?

Фрида пододвигает мертвую птицу к моему лицу, точно хочет сказать: вот, это тебе. Я тронут. Грудь Фриды вздымается и сокращается, кожа ребер туго натянута.

— Так зачем ты завела собаку? — повторяю я. Очень хочу есть.

Язык Фриды торчит изо рта, как слишком большой ломоть ветчины из закрытого бутерброда.

— Потому что я люблю собак, — наконец отвечает она.

— Вот это да. — Такого ответа я не ожидал. Теперь я понимаю, почему влюбился в Джордану.

Я прихожу домой, когда уже давно стемнело. Родители смотрят телевизор.

Иду в чулан, открываю дверь и, вынув ключ из замка, шагаю в темноту. Запираюсь изнутри.

Делаю глубокий вдох. Мои рецепторы окутывают ароматы: фруктовый полироль для обуви, замшелые обувные щетки, сладкий и влажный запах кленового сиропа в большой канистре, как для бензина, и кисловатый привкус домашнего варенья из испанских апельсинов…

Комок пластиковых пакетов, которые мои родители копят всю жизнь, похож на большой кочан капусты, свисающий с внутренней стороны двери. В каждом пакетике еще один, в нем еще, еще и еще: из мебельного, мясной лавки, книжного, журнального киоска, аптеки, «Дэбенхэмс», «Сэйнсбери», «Теско», и так далее до бесконечности или числа, близкого к ней. Я начинаю понимать, что, если действительно хочешь покончить с собой, не нужна ни мегатонная пиротехника, ни бригада авиаторов, которые бы написали в небе твою предсмертную записку. Надо просто сделать это. Завязав вокруг шеи пакет из «Теско» в чулане, где не так уж много припасов.

Но я не хочу убивать себя. Я просто голоден.

Взяв с полки упаковку печенья «Барбор» со сливочным кремом, сажусь на плиточный пол, подтянув колени к груди. Это печенье славится тем, что открыть его практически невозможно. Пытаюсь отодрать крышку, поддевая пластик. Но у меня очень короткие ногти. Это бесполезно. Мне становится очень грустно. Решаю не мучиться с печеньем и беру маленькую упаковку шоколадного пудинга для микроволновки. Сорвав картонную упаковку, отклеиваю тонкую пластиковую крышечку и засовываю в баночку два пальца — внутри какая-то пена. Я съедаю ее быстро, орудуя пальцами, зная, что под муссом на дне баночки меня ждет шоколадный соус.

Живот пронизывает спазм. Мой желудок вспоминает, как переваривать пищу. Облизываю испачканные липким кремом пальцы. И вспоминаю Зоуи в старые добрые времена.

Я перестаю столь остро чувствовать себя несчастным, но внутри все еще как будто застрял комок. Однако я чувствую, что вполне способен его переварить.

Пытаюсь сосредоточиться на положительном. Случай с Зоуи сделал меня более проницательным. Теперь я буду сравнивать себя с ней до конца жизни. Каждый год отслеживать ее прогресс по Интернету и подсматривать за ней в бинокль. Это будет здоровая конкуренция.

Выпускные экзамены гораздо важнее моей первой любви. Которая все равно не будет значить ровным счетом ничего, когда мне исполнится сорок три. Джордана лишь отвлекала бы меня от подготовки. От выпускных экзаменов зависит, как сложится моя дальнейшая жизнь. При приеме на работу никто не спросит, поддерживаю ли я хорошие отношения с бывшей подружкой.

Джордана сказала, что ее мама здорова. И еще, по ее мнению, нам не стоит больше встречаться. Она посоветовала, если мне захочется с ней пообщаться, написать электронное письмо. А я ответил, что мне проще просто подкараулить ее в парке.

Она ушла и попросила не идти за ней. Сказала, что хочет похоронить утку. Вот какой она стала.

Я не предложил помочь вырыть могилу. Я слишком хотел есть.

Родители не заставляют меня готовиться к экзаменам, и это, на мой взгляд, весьма безответственно.

Моя главная проблема в том, что заниматься математикой для меня гораздо менее увлекательно, чем наблюдать за сталелитейным заводом в Порт-Толботе, который стоит прямо за пристанью и как раз виден из моего окна.

Смотрю на него и представляю, как миссис Гриффитс чертит на доске самую ужасную систему уравнений в мире — сплошные числа, минусы, противный скрежет и меловая пыль.

Ночью Порт-Толбот похож на правильную подготовку к экзамену по математике: трехмерное уравнение. Трубы рассекают воздух без всякой опоры, они изогнуты под причудливыми углами без всякой причины, так, ради развлечения; ряды высоченных дымовых труб на кронштейнах, с вереницей лестниц и строительных лесов — деление в столбик; клубящийся желтый дым и густой голубой, а иногда, если повезет, можно увидеть и токсичный зеленый. «X» равен одной из тысяч оранжевых угольных ламп, висящих на каждой поверхности, — точки графика, которые только и ждут соединения. Длинные тонкие вышки закоптились наверху и похожи на обгрызенные карандаши.

Фото Порт-Толбота надо бы разместить на обложке учебника. И включить его в программу школьных экскурсий. Наши прогулки туда должны поощряться, мы же накапливаем трудовой опыт: две недели в рабочем комбинезоне.

Вдоволь насмотревшись на Порт-Толбот, набираю на калькуляторе число «0,7734», что в перевернутом виде читается как «hELLO». А если набрать просто 7734, получится «hELL»[36]. 77345 — «ShELL». Так называется автозаправка, которую мои родители бойкотируют. Им нравится валить на Порт-Толбот целую кучу местных проблем: лейкемию, лимфому, астму, экзему, опухоль мозга и недостаточные инвестиции в развитие городского центра Суонси. Между сталелитейным заводом и шоссе есть ряд домов — папа их называет «рассадником меланомы».

Помню, я как-то говорил, что равнодушен к красивым пейзажам. Это до сих пор так, но мне бы хотелось послать родным открытку с видом ночного Порт-Толбота.

Я ем сливу, восседая на носу пулеметного орудия. Папа прихлебывает из термоса. Мама грызет шоколадный батончик.

Мы в самой верхней точке Россили-Даунс. Сидим, свесив ноги с платформы из пористого бетона, и смотрим на море. Папа рассказал, что во время Второй мировой эти платформы построили на склоне холма для использования в качестве наблюдательных пунктов раннего оповещения и для расстановки зенитных орудий.

Погода ветреная, но очень ясная: небо ярко-голубое. Три парапланериста парят над горизонтом; за ними облачко, крошечное, как лоскут.

В этом году мы не поедем в отпуск до тех пор, пока я не сдам экзамены. Мама сказала, что «не хочет выбить меня из колеи». Поэтому вместо того, чтобы отправиться за границу, мы с родителями ходим на долгие прогулки по выходным, и я изо всех сил стараюсь сохранять спокойствие. Говорю что-то вроде: «О, да, конечно, я хочу погулять» или «Прогулка! Вот здорово, мам!»

Мы уже обошли все гоуэрские маршруты: от Мьюслада до бухты Фолл, из Кэсвелла в Лэнгленд, побывали в Уитфорд-Сэндс — поэтому сегодня решили поехать в Россили. Весьма отважный шаг: ведь в конце пляжа Ллангеннит любовное гнездышко Грэма и мамы, где она брала уроки сёрфинга и «отвинтила крантик». Там же у Джорданы состоялся серьезный разговор со взрослым парнем по имени Льюис, который показался мне вполне милым, — это было в середине конца наших отношений. Дальше к югу — Голова Червя. А за ней, за несколько миль по побережью, Порт-Эйнон и дом Грэма с разбитым окошком. Однако семья Тейт пришла сюда показать, что им все нипочем.

Оставив машину у деревенской церкви, мы спустились по ступенькам к пляжу. По пути особо не разговаривали. Маме хватило такта не заговорить о сёрфинге и о том, хорошие или плохие сегодня волны.

Мы прошли мимо группы начинающих сёрферов, окруживших инструктора кольцом. Новичков сразу видно: у них огромные доски из голубого полистирола. Они тренировались стоять на доске, делая вид, что ловят волны на сухой земле.