Хорошо она себя уговорила. Наверняка он ей изменил.

Потянувшись мимо моей руки, она нажимает кнопку «Пуск». Прожектор падает на Хайю, красивую рыжую девчонку. Она начинает петь.

Эту часть пьесы я помню. Песня называется «Суони» — это джазовая композиция Джорджа Гершвина. Киттель, офицер SS, заставляет евреев петь эту песню, хотя джаз запрещен Министерством культуры.

— Давно ты расстался со своей девушкой? — спрашивает Зоуи и касается моего колена.

— Примерно полгода назад, — отвечаю я, продолжая следить за Хайей, которая кружится по сцене. Она намного красивее Зоуи.

— О! Ну тогда тебе просто необходимо отвлечься.

— Она щелкает рычажком транзистора; вспыхивает красная лампочка. Она подносит микрофон к губам.

— Аарон, ты хотел бы заняться сексом здесь, наверху? — Она улыбается мне. — Правда, это просто отличное место, чтобы перепихнуться?

— Это ты кого спрашиваешь? — интересуюсь я.

Она снимает наушники.

— А ты как думаешь?

Смотрю на нее. Ее уши стали ярко-малиновыми. Невольно вспоминаю те времена, когда мы с Чипсом рассуждали, каково это, заняться сексом с жиртресткой. Чипс тогда залез в штаны и стал издавать пукающие и булькающие звуки крайней плотью.

Она склоняется ко мне.

— Ты их видишь, а они тебя нет. Ты их слышишь, а они тебя нет.

В пьесе еврейские актеры начинают выбирать костюмы для своего представления. Предприимчивый еврей Вайскопф собрал одежду погибших на войне. Он говорит, что кровь отстирали, а дырки от пуль зашили. Мне нравится характер Вайскопфа. Он старается извлечь максимум пользы, даже когда дела хуже некуда.

Зоуи бросает наушники на колени и кладет руки мне на бедра.

— Стесняешься?

Ее руки движутся вверх по моим бедрам. Я и вправду стесняюсь, ведь даже Шэрон Стоун в роли Кэтрин Трамелл в «Основном инстинкте» действовала более деликатно.

— Я не стесняюсь, — вру я. — Это действительно потрясающее место для секса.

Чем больше она липнет ко мне, тем отчетливее я вспоминаю картину: она в школьной столовой со ртом, набитым котлетами из индейки, и, несмотря на это, заглатывает еще и апельсиновый сок.

— О чем ты думаешь? — спрашивает она и высовывает язык, облизывая нижнюю губу.

В этот момент в пьесе Киттель объявляет, что фюрер не допустит роста населения еврейской расы и потому евреям можно иметь не более двух детей. Шеф еврейской полиции пересчитывает численность семей по головам палкой. Отец, мать, ребенок, ребенок. Третьего ребенка отсылают за сцену, то есть убивают.

— О логистике, — отвечаю я.

Я не взял презервативы. Придется воспользоваться ритмическим методом.

— О логистике? — повторяет она и наклоняется ко мне. Кинув взгляд на сцену, где выжившие члены семей допевают депрессивную песню, она тянется мимо меня и нажимает волшебную кнопку. Сцена погружается в темноту; появляется рассказчик, освещенный одним лишь торшером и уснувший в кресле. Один из зрителей пытается аплодировать, но никто не подхватывает его хлопки.

Зоуи дергает за рычажок и опускает кресло; раздается звук выпускаемого воздуха.

Рабочие сцены убирают декорации; рассказчик похрапывает. Двое мужчин поднимают чемодан. Зоуи подносит микрофон к губам. Опершись руками о мои бедра, она наклоняется к моей: промежности и произносит:

— У тебя есть тридцать секунд.

Мое кресло чуть откатывается назад. Она придвигает меня обратно, схватившись за петельки для ремня. Ремней у меня сроду не было. Приложив один наушник к уху, Зоуи слушает. Поднимает указательный палец.

— Когда я скажу «Пуск», ты должен нажать «Пуск», договорились?

— Угу, — отвечаю я.

Она даже не видит сцену.

— Пуск, — произносит она.

Я тыкаю резиновый бугорок пальцем.

Мягкий свет окутывает трех девчонок из гетто; они стоят около детской коляски.

— Еще раз, — командует Зоуи.

Нажимаю еще раз. Рассказчик просыпается и оказывается в лужице коричневого света, в которой плавают пылинки.

— У нас три минуты до моего следующего выхода. — Нагнувшись под мое кресло, она нажимает рычаг. Кресло с шипением опускается, и сцена исчезает из поля моего зрения. Видимо, она спланировала все это до мелочей. — Подержи-ка, — просит она и надевает наушники мне на голову.

Она встает, расстегивает кофту, и та падает с плеч.

Из наушников доносится диалог со сцены, но кто говорит, не видно.

— У меня голова болит.

— А ты окуни ее в воду несколько раз подряд. Головная боль больше никогда тебя не побеспокоит.

На футболке у Зоуи надпись «Прозак», стилизованная под логотип стирального порошка.

— Несколько раз?

— Да! Несколько раз подряд: окунаешь голову три раза, вытаскиваешь два.

Когда она снимает футболку, та застревает, потому что у Зоуи большая голова. Пользуюсь моментом и хорошенько рассматриваю ее живот. Жирок еще есть, складки врезаются в пояс, но я готов признать, что, возможно, она все же привлекательна. Зоуи стягивает футболку через голову и невозмутимо бросает ее на пол. У нее большие груди, они вываливаются из лифчика. В голубом свете ее кожа излучает флюоресцентное сияние.

Сняв с меня наушники, она вешает их себе на шею и поправляет микрофон, который торчит у краешка ее рта, как голодная муха. Она говорит очень отчетливо, точно читает телесуфлер.

— Ты знал, что нужна особая лицензия, чтобы показывать в театре обнаженную натуру?

Как это ни печально, у меня эрекция.

Она улыбается, чуть приоткрыв рот и высунув язык, точно сейчас засмеется. Она крепко седлает меня и обвивает ногами мой живот. Кресло со вздохом принимает лишний груз.

— Поэтому начальству лучше об этом не рассказывать, говорит она и снимает с меня футболку.

— К черту начальство, — говорю я, подыгрывая ей.

— А теперь я хочу, чтобы ты вошел в меня, Говорит она и выгибает спину. Она очень гибкая. Я держу ее за талию. Она передвигает мои руки и кладет их себе на грудь. — О! — Быстро она заводится. Оказавшись совсем близко, разглядываю плавные изгибы ее боков и плеч. Зоуи лихорадочно ерошит мне волосы. — О боже! — вырывается у нее.

Помню, мы с Чипсом шутили, что заниматься сексом с жиртресткой все равно что всадить в сливочный пудинг.

У меня мощный стояк. Она двигает бедрами; ее зад и бедра массируют мой член сквозь штаны.

— Какой ты твердый, — шепчет она. Она делает круговые движения головой, как боксер, разогревающийся на ринге. И шепчет мне в ухо: — Скажи, что хочешь оттрахать меня так, чтобы я вся взмокла.

— Хочу оттрахать тебя так, чтобы ты истекала потом, — предлагаю я более литературную версию этой фразы.

Мы до сих пор не поцеловались. Я наклоняюсь и целую кожу меж ее грудей. От нее немножко пахнет сыростью. Как от человека, который провел три недели в полной темноте.

Кладу руку на промежность ее вельветовых штанов. Трудно найти ее клитор: каждый толстый рубчик может оказаться этим местом. Ее это вроде не волнует.

— О да, делай так, — шепчет она и опять наклоняется к моему уху. Микрофон впивается мне в шею. — А теперь скажи, что хочешь вылизать меня, съесть меня всю.

В голову сразу приходит начинка от того пирога с курицей и грибами. И пломбир на палочке.

— Хочу вылизать тебя.

Целую ее груди сквозь лифчик. Соски прорисовываются через ткань.

— О да — вылижи мои сиськи!

Провожу языком по ее шершавому синтетическому лифчику. От полиэстрового вкуса во рту тянет блевать. Она улыбается и продолжает извиваться. Я уже почти кончил, поэтому начинаю думать о костлявых телах за колючей проволокой в Освенциме.

— Скажи, что у тебя твердый член. Скажи, что у тебя на меня стоит.

Я могу придумать и получше.

— Мой член тверд, как рука нациста, отдающая салют, — говорю я.

— Хмм… ммм… ооо, — стонет она.

Ее нога придавливает мой член. Она отталкивается ногами от пола, и мы катимся и кружимся по комнате, ударяясь о стол. Ее ремень держится на двух замысловатых пряжках, поэтому я продолжаю тереть ее промежность через штаны, как лампу Алладина. Она издает долгий и неровный стон, дыхание становится прерывистым. Не расстегивая ремень, просовываю руку ей в штаны и ныряю в трусики. Поскольку она сидит совсем близко, мне не удается развернуть руку, поэтому приходится использовать костяшки пальцев в качестве импровизированного сексуального орудия. Она смотрит на красную лампочку, горящую на передатчике и похожую на клитор. Я двигаю верхней частью кисти туда-сюда в ее липкой волосатой промежности.