Когда становится достаточно мелко, чтобы она могла облокотиться о доску, она поднимает ее из воды, кладет под мышку и ступает через череду маленьких агрессивных волн. Доска попадает под боковой ветер, и женщина падает на колени, как пьяная, подняв кучу брызг.

Она вытирает пену с лица, и я понимаю, что это моя мать. Схватив Джордану за руку, я тащу ее дальше вдоль пляжа; она сопротивляется.

— Что ты делаешь? — кричит она.

— Пойдем — так делают все парочки, — отвечаю я.

— Что?!

— Будем бежать по пляжу, держась за руки. Доверься мне!

— Оливер, отвали — я не шучу!

Она упирается пятками в песок. Я тяну ее за руку.

— Пожалуйста! — Мама ступает по мелководью прямо у Джорданы за спиной.

Джордана дергает меня за запястья и вырывается. Подходит и ударяет меня по плечу. Больно. Я убегаю, и, к счастью, она бежит за мной и на бегу бьет меня ногами. Так делают все парочки.

Отойдя на безопасное расстояние, оборачиваюсь: мама, теперь похожая просто на пятно в тумане, стоит на коленях и отстегивает ремешок на лодыжке.

Джордана бьет меня в щиколотку. Интересно, узнают ли мама и Джордана друг друга, встретившись не у нас на крылечке? Я тщательно следил, чтобы их встречи носили короткий и безличный характер. На прошлом родительском собрании мы с Джорданой досконально спланировали наши маршруты передвижения таким образом, чтобы наши родители не наткнулись друг на друга. Я велел ей быть осторожной, потому что мои быстро поговорят с учителями технических предметов, но затянут бесконечную волынку с гуманитарными. Джордана и ее предки начали с учителя математики, а я со своими — с рисования, и мы обошли всех учителей по часовой стрелке.

Стемнело. С нашего приезда появилось много людей. Пламя костров вздымается и бьется на ветру; палатки расставлены кучками. Занавешенные окна фургонов светятся изнутри.

Я купил нам еды в фургончике, торгующем фастфудом: любимый пирог всех британцев, куриный с грибами. Джордана покрасовалась перед продавцом местного магазинчика своей идеальной кожей и выторговала бутылку черносмородиновой «Бешеной собаки»[26].

Мы стоим у палатки. Она направила фонарик себе под подбородок. Вокруг ее губ фиолетовая каемка от «Бешеной собаки». Я не пью, потому что хочу контролировать ситуацию.

В другом конце кемпинга рядом с «вольво» Грэма в темноту вздымается большой костер.

— Кто я? — Она начинает бегать кругами, вытянув руки, как аэроплан. — Я свободна и влюблена! — смеется она, делая вид, что ныряет и взмывает ввысь. — Кто я? — Она в истерике. Я иду к ней.

— Я — это ты.

Она идет на сближение, задевая мой нос кончиками пальцев.

— Я — это ты.

На мгновение ветер доносит до нас неумелые аккорды гитары.

Джордана почти допила свою «Бешеную собаку». Неожиданно она предлагает и мне. Я делаю глоток, но она вырывает бутылку.

— Нет уж, хватит.

Она оглядывается и, заметив костер Грэма, вприпрыжку бежит к нему.

Я иду за ней на расстоянии, стараясь не попадать в круг света от костра. Грэм и еще четверо розовощеких парней сидят на раскладных походных стульях, расставленных кругом. У них три упаковки пива. Интересно, где мама. В одной из соседних палаток горит свет.

— Поделитесь косячком. — Джордана говорит неестественно громко.

— Где ваши манеры? — спрашивает один из парней. — Скажите «пожалуйста».

— Пожалуйста, дядечка хиппи.

Джордана вдыхает дым, и ее плечи вздымаются. Она отдает сигарету обратно парню, поворачивается и бежит ко мне. Целуя меня в губы — впервые за несколько недель, — она выдувает дым мне в горло. Я закашливаюсь; она смеется.

— Ух, забористая, — говорит Джордана.

Мои бронхиолы щекочет изнутри.

Ветер приносит обрывок трансовой музыки глухой пульсирующий бас и мелодия, похожая на сработавшую автосигнализацию. Джордана оглядывается пытаясь определить, откуда музыка. Разворачивается на триста шестьдесят градусов, замирает и смотрит на парковку, которая пуста, не считая двух стоящих рядом машин.

— Я иду туда, — говорит она и показывает на машины.

— Ясно.

— А ты иди занимайся тем, что делают парочки, — и она убегает, изображая самолет широко расставленными руками.

Я поднимаюсь вверх по холму, двигаясь зигзагами между палаточными веревками в свете костров. Сажусь у входа в палатку и пытаюсь составить план: как спасти отношения двух пар за один вечер.

Спустя некоторое время слышу женский вой. Я знаю, что это мама, потому что она, когда напьется, начинает исполнять лучшие хиты Кейт Буш. Звук совсем рядом.

Выглядываю из незастегнутой палатки. Она поет «Женскую работу». Я не вижу ее лица, только бегающий луч фонарика: она пошатываясь идет к туалетам в дальнем конце кемпинга. Ряд окошек-иллюминаторов, ярко подсвеченных изнутри, делает постройку похожей на приземлившийся корабль пришельцев.

Как только она оказывается внутри, выхожу из палатки и направляюсь в центр кемпинга, держась подальше от света, отбрасываемого окнами туалетного блока. Через открытую дверь мне видно все, что происходит в женском туалете. Там шесть раковин и над каждой зеркало. Я осторожен и держусь на безопасном расстоянии. Мама достает зубную щетку. Она единственная из моих знакомых, кто чистит язык и все время давится при этом.

Иногда я не чищу зубы несколько дней подряд, и они становятся похожими на замшелые булыжники каменной стены. Раньше мама засекала время, чтобы проверить, что я чищу зубы, как следует: стояла над раковиной и постукивала по циферблату наручных часов. Из чувства противоречия я чистил только нижние зубы. Так я ощущал себя независимым. Засыпая, я облизывал покрытые налетом верхние моляры и знал: я плохой мальчик.

Она полощет рот и кладет щетку в карман серой спортивной кофты. На ней широкие черные льняные брюки и кроссовки «Рибок». Интересно, Грэм будет чистить зубы? Вспоминаю угольно-черное семечко, застрявшее между его большими желтыми клыками, наползающими один на другой.

Мама наклоняется к зеркалу. Указательным пальцем она оттягивает кожу под правым глазом, точно хочет снять контактную линзу. Она подносит лицо совсем близко к собственному отражению в зеркале и дышит на него алкогольными парами.

Бутылка пива, покосившись, стоит в мыльнице. Она делает глоток. Вытерев конденсат рукавом, мама изучает свое отражение и проводит рукой от подбородка до горла. Затем берет бутылку и допивает пиво одним глотком, что достойно восхищения. Поворачивается к выходу — ко мне. Я бегу к изгороди и делаю вид, что отливаю. Слышу звук брошенной в мусорный бак пивной бутылки.

— Эй, извините, — говорит она. Не знаю, с кем мама разговаривает. Она стоит довольно близко от меня. — Вы знаете, что решили отлить совсем рядом с туалетом?

Значит, со мной. Я притворяюсь, что держу в руках пенис.

— Что, два шага трудно пройти, козел гребаный?

Не знал, что мама умеет ругаться. Кажется, она действительно зла. Жду, пока стихнут ее шаги, и оборачиваюсь. Вдали подрагивает тусклый свет ее фонарика: она прыгает через палаточные веревки.

Я двигаюсь к краю площадки, держась в тени у живой изгороди. Мама скрывается в ярко освещенной палатке: наверное, там горит лампа, а не фонарик, подвешенный к куполу.

Тихо подкрадываюсь на расстояние нескольких шагов к краю палатки — достаточно близко, чтобы вмешаться в разговор, не повышая голоса.

— От тебя пахнет фтором, — раздается мужской голос. Это Грэм — валлийский акцент усилился, но американский все еще проскакивает.

— Вкусные химикаты, — отвечает мама.

Он смеется.

— Лучше попробуй мою пасту с фенхелем. Знаешь, сколько фтора и так добавляют в воду из-под крана?

— Слишком много?

— Фтор является канцерогеном и мутагеном, он вреден даже в небольших количествах.

— В отличие от пива?

— Именно.

Пшикает бутылочная пробка.

— Спасибо.

Снова пшик.