Впрочем, среди этих мужиков нашлись и такие, что потом устроили в Треблинке восстание. Мы их к этому подтолкнули: показали, что силе можно противостоять даже с пустыми руками, что силе страшны даже пара десятков парней и девушек.
Да, в Треблинке из нескольких сотен убежавших из лагеря остались в живых меньше сотни. Но, заметьте, большинство из них, по крайней мере те, кого я знал, психически надломились. И такими остались до конца жизни. Не буду называть фамилии. Следующие тридцать лет они только и делали, что пили водку. Знаю, у них были жены, дети, они зарабатывали на жизнь, но ничего больше не делали. И рано умирали — в пятьдесят-шестьдесят лет.
Конечно, можно сказать, что они ничего не совершили, всего-навсего убежали. Но даже чтобы убежать, нужны силы. Чтобы принять решение: я убегу! — нужно иметь сильный характер. Обратите внимание, сколько людей погибли только потому, что не решились бежать.
Когда Антека в Кракове ранили, он тоже проявил немалую силу воли: всех остальных схватили, а он рискнул убежать. Раненый, на двадцатиградусном морозе, сидел где-то на лестнице. К счастью, какая-то дворничиха над ним сжалилась и приютила у себя на пару часов. Чтобы бежать, нужно найти в себе силы.
— Но немцы ведь не случайно давали этот хлеб.
— Конечно: давали, чтобы люди шли спокойно.
— Это называется ложь. Они не сказали: вы идете на смерть.
— Вы что, сдурели? По-вашему, надо было сказать людям, что их отправляют на смерть? Немцы такого не говорили, но они и смертных приговоров беременным не выносили, а больных, приговоренных к смерти, лечили. В условиях Второй мировой войны, когда целью фашистов было истребление части человечества, это кажется абсурдом.
Мне не понятен ваш ход мыслей. Вы из другого мира, и я не в состоянии залезть к вам в душу.
Страшно, когда человеку целую неделю нечего есть. Мне лично повезло: я не ощущал голода. Удивительное дело: я долго изо дня в день выходил на арийскую сторону, а там одна женщина всегда приберегала для меня граммов сто — двести хлеба и, например, соленый огурчик, оставшийся с обеда. Но я не был голоден и этот хлеб кому-нибудь относил. У меня, к счастью, под ложечкой не сосало.
— Это только подтверждает ваш тезис о том, что, кроме характера, на принятие того или иного решения влияет и случай, и физиология. Вот у вас под ложечкой не сосало…
— Да. Не знаю, что бы со мной было, если б я страдал от голода так же, как они. Не знаю. Хотя, конечно, характер тоже много значит.
— Вот это мы бы и хотели, в частности, узнать: что важно в таких ситуациях, что побуждало ваших людей поступать так, а не иначе бундовское воспитание или внешние обстоятельства?
— В Бунде молодых людей были сотни, а в ЖОБ вступили десятки. Так что нельзя обобщать. Например, перед войной я руководил группой из тридцати или сорока детей из Аннополя[90], но потом ни одного из них не встречал. После сентября 1939-го они будто перестали существовать — не только как группа, но и как отдельные люди. Я допускаю, что в бараках в Аннополе их добил голод. У них и раньше ничего не было, а уж потом… Короче, я ни одной живой души из этой группы не видел, а ведь все время был в Варшаве и по Праге ходил свободно.
Чтобы понять, что такое голод, вовсе не нужно самому быть голодным. Вы спрашиваете про ложь и тому подобное. Это всё общие слова. Если вы не прочувствуете ситуацию, то никогда этого не поймете. Я не думаю о вас плохо, но видите ли… вы подходите по-журналистски — вам нужно знать где был, был ли, как был…
Так нельзя. Меня впервые расспрашивают такие классные журналисты. Но я не в состоянии ничего сказать по поводу этих ваших дилемм — для меня они никакие не дилеммы.
Странно: получается, что я за все эти дни не сумел описать тогдашнего настроения. Видно, нет у меня к этому таланта. Вы понимаете, что я хочу сказать?
— Понимаем.
— Я пытаюсь вам объяснить, что такое, например, голод и какой он обладает силой, но не могу до вас достучаться. Ужасно жалко. Мы столько дней разговариваем, и я был уверен, что в какой-то момент у нас с вами установился контакт. А он мне тут задает вопрос, продолжалось ли бы восстание дольше, если бы эти грузчики к нему присоединились, ведь они были сильные… В гетто главным была не физическая сила. Неужели вы не понимаете, что чем слабее человек, тем он сильнее?
— После Варшавского восстания вы до конца войны прятались на улице 3 мая в Гродзиск-Мазовецком. И в январе 1945 года увидели на тамошней рыночной площади русский патруль. Он состоял из девушек верхом на лошадях…
— А какие они были красивые на этих лошадях! Сидели боком, как амазонки. В таких меховых шапочках… Чудесно выглядели. Двадцать четыре девушки, кажется, радистки, связистки. Гродзиск уже был занят. Весь рынок им аплодировал.
— Люди радовались?
— Да-а-а-а… Ведь немец их убивал, отнимал у них все, и наконец-то они от него избавились. Можно было свободно вздохнуть: теперь уже в тебя не будут стрелять. А эти русские девушки наверняка не стреляли — они были такие красивые, аж дух захватывало. Все радовались, а народу было полно, на улицу выходили целыми семьями: матери, дети. Смеркалось, я стоял у стены, Целина чуть подальше. Не помню, был ли с нами Антек… Может, и был, только стоял где-то в стороне. Я говорю Целине: посмотри вокруг. А у нас что есть? Никого у нас нет, дома нет.
Грустно нам было. Но на следующее утро мы пошли в Варшаву. Было 20 градусов мороза. Поезда из Гродзиска в Варшаву пустили только спустя несколько дней, так что мы 30 километров топали пешком. В Пясечно переночевали у одной женщины; она потом умерла — когда эксгумировали ее мужа, который погиб на Жолибоже. Ему снарядом оторвало ногу. Полностью оторвало, он с минуту истекал кровью и умер. Его похоронили на Жолибоже. Я хотел сам вырыть ему могилу, в девять локтей, потому что он был евреем. Но нашелся могильщик по фамилии Зимный, до войны он работал на разных кладбищах, в том числе на еврейском. И он сказал, что сам выроет — тоже в девять локтей. Весной 1945-го проводили эксгумацию, пришли несколько человек и, конечно, эта женщина из Пясечно. Оказалось, что у мужа в каблуках были тайники. Там он спрятал 20 или 40 золотых долларов, ну и каблуки оторвали, чтобы достать деньги. Вдова сидела в комнате рядом, а когда ей принесли эти доллары, ее уже не было в живых. Оба лежат на еврейском кладбище.
— Значит, 1945 год принес освобождение, а не новую оккупацию?
— Конечно, освобождение! Ведь немцы убивали ни за что. Потому что им так нравилось. А теперь ты мог выйти на улицу, не боясь, что тебя убьют. Не было уже такого, чтобы какая-нибудь женщина или мужчина показали на тебя: «Это еврей!» Или стайка ребятишек бежала бы за тобой вдогонку и кричала: «Еврей, еврей!» — тоже указывая на тебя немцам.
Русские не ходили по улицам с пистолетом, чтобы убивать людей только потому, что они евреи. Конечно, если поймают немца в мундире, то часто его не в плен брали, а убивали. Хотя в принципе разница была небольшая: в плену множество немцев поумирали. Когда канцлер Аденауэр приехал в Москву, чтобы заключить договор с Хрущевым, он спросил: «Где эти два миллиона немцев?» Глава советских коммунистов жестом показал, что в земле[91]. Страшный был плен. Русские никого не выпускали. Немцы, например, добивались освобождения из лагеря того офицера, который в Варшаве спас Шпильмана[92], однако ничего у них не вышло.
— А вы знали, что такое коммунизм?
