— Но что отвечать пацифистам, которые говорят, что самое главное мир, потому что война это всегда смерть?

— Пацифисты как с луны свалились, они не понимают, что, не будь мощного сопротивления диктатуре, фашизму, коммунизму, пацифизма бы не существовало. Что это такое: пацифизм? Я не слыхал, чтобы пацифисты громко протестовали против того, что в мракобесных арабских странах забивают камнями женщину, которая переспала с любовником. Максимум, что-то тихонько вякнут — не больше того. Обрушиваются с криком на демократические правительства, но не трогают настоящие, жесткие диктатуры. Вот какие они, пацифисты. Во всем, что ни делают, по сути, заложено пренебрежение к человеческой жизни.

— Значит, человек имеет право убивать, если защищает свою жизнь и жизнь своих близких?

— Это всё теоретические рассуждения. Каждый человек защищается, каждый хочет жить… Как не защищаться, если тебя хотят убить?

— Вы когда-то сказали нам очень важную вещь: в гетто стреляли не обязательно для того, чтобы убить. Иногда только чтобы напугать.

— Да, но в конечном счете убивать приходилось — недаром для этого выбирали не ангелов, а бандитов. Цель была, в частности, такая: чтобы другие бандиты испугались и поумерили свой пыл.

— Какое у вас было оружие? Из чего вы сами стреляли? Из пистолета или…

— По-разному бывало. Когда-то у меня даже был ППШ.

Тогда было много вроде бы «специалистов»… Антек[73], например, впервые выстрелил из противотанкового ружья во время Варшавского восстания. Он не знал, что нужно открыть рот, и сразу оглох, и потом всю жизнь был глухим на одно ухо. Вот вам прирожденный стрелок…

Да ну, вы глупые, вам этого не понять.

— Мы даже не знаем, как выглядит противотанковое ружье и как из него стреляют.

— Оно тяжелое, носили его вдвоем. А вам нужно пройти начальный курс обучения.

— Нам уже не нужно, но мы хотим, чтобы люди знали.

— Да, вам уже ничего не поможет.

Мне очень трудно сказать про Марека: БЫЛ.

Нам очень его не хватает — его мудрости, исключительно справедливых суждений, снисходительности, тепла, — но я верю, что его слова, его поступки накрепко запали в память и, к счастью, останутся с нами навсегда.

Познакомились мы с ним, если не ошибаюсь, в 1980 году, во времена «Солидарности», когда Лех Валенса создал Фонд здоровья «Солидарности», куда вошли известные врачи — Марек Эдельман, Зося Куратовская, Анджей Щеклик (а я была секретарем Фонда).

Все мы верили, что сумеем создать службу здравоохранения, независимую от государственной, — разумеется, это было невозможно. Но если нам тогда удалось достать аппаратуру для маммографических исследований и для слабослышащих детей, то в основном благодаря упорству Марека. Нам очень помогала его жена Алина Марголис — врач-педиатр, замечательный человек: она с 1968 года жила во Франции и работала в организации «Врачи без границ».

Марек был очень общительным и любознательным — до самого конца он просил друзей его навещать, расспрашивал, что происходит в мире и особенно в Польше. При этом — внимание! — он был крайне чувствителен ко всякой фальши. Людей неискренних отвергал сразу. И уж в особенности тех, кто пытался к нему подлизываться, льстил…

Признавал он только тех, кто способен был проявить независимость. И сам хотел, чтобы его принимали таким, какой он есть, — а он бывал порой чересчур категоричен, я хорошо помню его: «Сиди тихо, глупышка, ты в этом ничего не понимаешь…»

Он был очень верным другом. Помню, когда Анджею делали операцию на сердце и я все время сидела с ним в больнице — а тогда уже появились первые сотовые телефоны, — Марек каждый день звонил мне по мобильнику, чтобы узнать, как Анджей себя чувствует, но первым делом спрашивал: «Ну, что еще ему сделали эти коновалы?» И успокаивался только после того, как я подробно докладывала, что было сделано. Тогда он бормотал: «Ну хорошо, хорошо…»

Тогда, в ходе этих разговоров, Марек рассказал мне о своей работе с профессором Молем в Лодзи — о первых операциях с использованием байпасов и о том, как на кардиологическом конгрессе им кричали: «убийцы»… Сегодня установка таких байпасов — почти рутинная процедура, они спасают жизнь сотням людей, но в то время часто случался смертельный исход, поскольку оперировали только тех пациентов, кто был уже в очень тяжелом состоянии, безнадежных… Для меня это было живым примером того, как старался Марек «опередить Господа Бога».

_{Кристина Захватович — художник театра и кино, актриса; закончила отделение истории искусств Ягеллонского университета и Краковскую академию изобразительных искусств; много лет выступала в кабаре «Пивница под Баранами»; как сценограф в основном была связана со Старым театром в Кракове, преподает в Краковской академии изобразительных искусств. Жена кинорежиссера Анджея Вайды, дочь архитектора и историка архитектуры Яна Захватовича, внучка психиатра, политика и общественного деятеля Витольда Ходьзко.}

Эту заповедь можно трактовать как запрет супружеской измены — большинство наверняка с этим согласится. Однако по сути ее смысл гораздо шире: запрет распространяется на всю интимную сферу жизни. Только вот сегодня такие запреты многим могут показаться неудачной шуткой. Тут секс и здоровье, а там — ограничения? Нет, в современном мире того, кто попытается вмешаться в эту сферу, подымут на смех — у него нет шансов на успех. Так, может быть, сейчас из этой заповеди следует извлечь еще один смысл — может быть, речь в ней идет просто о прочности чувств? Ну а как себя вести в экстремальных ситуациях?

Марек Эдельман в книге «И была любовь в гетто» вспоминает сочельник 1942 года, когда в квартиру, где жили четыре связные Еврейской боевой организации, неожиданно, перед самым комендантским часом, постучался старый еврей, только что сбежавший из полицейского участка. Идти ему было некуда, и он остался у девушек на Рождество, а потом все пятеро легли спать на полу. И «одна из наших связных целую ночь на глазах у всех занималась с ним любовью. <…> Этот старый еврей с длинной полуседой бородой влюбился в нашу связную и остался с ней. Они не расставались до начала Варшавского восстания. Такая большая была любовь, что они забыли про всякую осторожность и ходили по городу, держась за руки».

— У вас бывали в гетто приятные минуты?

— Ну, целоваться с девочками было приятно.

— Вы говорите, что самое главное — жизнь, а свобода на втором месте… и часто повторяете, что в гетто, кроме смерти, страха, голода, была и любовь.

— Без любви никто бы не выжил. Без близости, без ощущения безопасности, без поддержки… Это необязательно должен был быть парень, это могла быть мать, сестра… Одному было очень трудно. Кое-кто из парней еще мог быть один, но девушки — нет.

Помню Злотогурского и его девчушку… Здоровенный был мужик, выходил из гетто, приносил нам хлеб и другие вещи. А она была крохотная, но прехорошенькая. Блондинка. В комнате, кроме них, спали и ходили между кроватями еще двадцать человек. Встаешь утром, а эта девочка лежит у него на плече, вся величиной с его руку, — видно было, чувствует себя в безопасности, потому что он рядом, потому что она целиком поглощена им, их любовью. Конечно, потом оба погибли, но это совершенно не важно. То время, что они были вместе, они прожили в покое. Такая девчушка ни дня не прожила бы одна. А так ей выпали два-три месяца радости, любви, тепла, безопасности. Ясно, что безопасность была относительная. Но, повторяю: в тех условиях ей обеспечил минимум безопасности этот огромный парень, к которому она могла прижаться, обнять рукой за шею. Она не была одна.