Одиночество — страшная штука. Одинокие люди сплошь и рядом погибали. Да, были активные ребята, которые продержались в одиночку, хотя и у них всегда была какая-то поддержка — товарищей, родных или кого-нибудь на арийской стороне.

Поэтому так важно было иметь свиве — не столько «среду», «окружение», сколько ощущение поддержки, особой ауры: сейчас мы вместе.

— Не само ли сознание, что в любую минуту можно погибнуть, вызывало такое жадное желание жить на полную катушку?

Вы рассказывали о девушке, чья мать покончила с собой, чтобы дочке достался ее «талон на жизнь», то есть справка, свидетельствующая, что, несмотря на ликвидацию гетто, обладатель такой справки все еще нужен для работы — это позволяло прожить на несколько месяцев дольше. Та девушка влюбилась в какого-то парня, он был ее первый мужчина, и они занимались любовью, ни на кого и ни на что не обращая внимания. Наконец-то она начала что-то получать от жизни и хотела в максимальной степени это использовать.

— Неправда. Она осталась одна в большой квартире на Павьей, 2. Пришел парень, она в него влюбилась, а у него была возможность выйти на арийскую сторону, и они вместе вышли. Это была ее первая любовь, она впервые легла с парнем в постель и три месяца была счастлива. Ее выдали, оба погибли, но эти три месяца для нее были… лучше не бывает.

В одиночку она и дня бы не прожила, потому что в гетто постоянно были облавы, а этот парень повертелся-покрутился и нашел способ вывести ее на арийскую сторону, где у него было какое-то жилье.

Обратите внимание: мало кто выжил на арийской стороне без всякой помощи. Это было невозможно. Почти у всех там были какие-то связи: либо с подпольными организациями, либо с друзьями, либо с довоенными организациями, либо со знакомыми.

Но главным тут были вовсе не знакомства, главным было это ощущение безопасности, когда рядом друзья. Взять хотя бы доктора Голиборскую: она имела все возможности перебраться на арийскую сторону, но считала, что, поскольку до войны заведовала лабораторией в больнице Берсонов и Бауманов, то и во время войны обязана продолжать там работать. И хотя могла не идти в гетто, пошла туда и руководила этой лабораторией. Потом вышла на арийскую сторону, жила у своих друзей на Жолибоже. Но когда во время Варшавского восстания мы прорвались на Жолибож, она не ночевала в своем надежном убежище, а приходила к нам и спала на кровати без матраса, на голых пружинах. Потому что у нас была атмосфера безопасности. Хотя ее друзья, муж и жена Глинские, замечательные люди, прятали ее в своей квартире и она чувствовала себя в безопасности, но душой была с нами — с теми, вместе с кем пережила три или четыре года войны.

Здесь была ее жизнь — и дело было не в любви к мужчине, а в любви к людям, с которыми Тося чувствовала себя связанной. В гетто она была опорой для своих лаборанток. Потом все эти девушки погибли, Тося осталась одна, и ее опорой стали мы.

Она выжила, но из Польши уехала. В 1945 году жила в Лодзи, работала в лаборатории. Но к ней стали приходить какие-то люди, запугивали ее, она сломалась психологически и уехала в Австралию. Там сделала большую научную карьеру. И усыновила троих еврейских детей с парохода, который Австралия не захотела впустить в свои порты. Люди садились в лодки, проплывали в территориальных водах 12 миль и забирали с этого парохода детей. Тося взяла девочку и двух мальчиков. Вырастила их, все трое получили высшее образование, прекрасно. Девочка стала лаборанткой, один мальчик — специалистом по кораблестроению, профессором в Норвегии, второй — архитектором, строил Шанхай. А Тося разработала метод исследования крови, с помощью которого можно было быстро определить группу крови у любого жителя Австралии. Но потом ей сказали «до свидания», и она осталась на бобах. И вот у нее уже заканчиваются последние деньги, она думает, что теперь будет, а тут приходит чек на 40 тысяч долларов в благодарность за ее работу. Она купила себе домик и жила с того, что сдавала комнаты. Но опять осталась одна.

— Вы виделись с ней после войны?

— Да, она приезжала в Польшу. Тося дружила с Генриком Волинским[74]. Это благодаря ей мы установили первый контакт с Армией Крайовой, благодаря ей я познакомился с Волинским.

— А может быть, люди, чувствуя, что жить им осталось несколько недель или месяцев, хотели, по крайней мере, нагуляться вволю? хотя бы выпить водки?

— Вы оперируете какими-то абстрактными понятиями. Думаете, когда жизнь в опасности, хочется удариться в разгул? Понятное дело, если выдастся свободный вечер, можно поиграть в карты, чтобы убить время, но ведь угроза чувствуется постоянно. Даже ночью в карты играть опасно, потому что в любую минуту может прийти вахман и перестрелять всех, не спрашивая, зачем они собрались. Или вдруг явится какая-нибудь боевая группа и заберет деньги, которые лежат на кону. Так что особо не погуляешь.

Да, водку пили, конечно. Одна женщина варила потрясающий фасолевый суп, ешь его и наслаждаешься. В основном-то ели снетки, хотя бывало и кое-что получше, из контрабандных продуктов. Но никто не ставил перед собой такой цели — нагуляться вволю.

Когда месяцами стоишь на краю могилы, не до разгула. И не до танцев. А даже если танцуешь или надираешься… мир-то вокруг все равно особый. По теперешним понятиям тот мир — абстракция. Сегодня пойти в кабак означает совсем не то, что тогда: в кабаке было так же опасно, как в любом другом месте. Над людьми постоянно висела угроза смерти — даже когда играли в карты или пили водку.

— В гетто была водка?

— Разве в Польше хоть где-нибудь водка недоступна? Вы прямо как дети.

— Снетки — это рыба?

— …длиной в пару сантиметров. Их продавали на вес, и ели эти вонючие снетки с каким-то соленым соусом.

— А тот замечательный фасолевый суп, которым вас иногда кормили в какой-то столовой?

— Одна женщина открыла столовую, потому что у нее были связи с каким-то типом, который промышлял контрабандой, и она варила супы. Тот фасолевый был настоящий, довоенный, густой суп. Не помню, сколько он стоил.

— Деньги в гетто имели какую-то реальную стоимость или ценились только товары? Человек, у которого много денег, был в лучшем положении?

— Тот, у кого были деньги, мог купить продукты получше. Хотя это зависело от ситуации с контрабандой. Бывали периоды, когда контрабанда процветала, а бывали, когда замирала. Но вообще, с деньгами было легче выжить. Деньги никогда не мешали.

Те, у кого денег не было, не могли, например, выйти на арийскую сторону. Ведь там надо было платить за жилье, связи, еду — за все. Это стоило огромных денег. Если кто-то был связан с организацией, она за него платила. У нас были деньги — хотя бы от эксов[75], и мы платили за жилье наших людей и тому подобное.

У нас была сеть явочных пунктов для встреч с девушками-связными, которые помогали тем, кто прятался на арийской стороне. Обычно у наших людей не было ни гроша за душой, так что деньги им давала организация.

— Вы лично тогда ненавидели немцев, да?

— Наверное, да. Хотя не помню. Во всяком случае, не любил. Желал им самого худшего.

— Что же в гетто в первую очередь помогало людям выжить? Ненависть? Или, может быть, наоборот — любовь?

— Ненависть нельзя съесть. А любовь… Если холодно, рядом с девушкой согреешься.

Мало о ком можно сказать: он всегда был «самим собой». Он не лицедействовал, не старался понравиться, приспособиться, говорить и вести себя так, как принято. Бывал ужасно язвительным, раздражительным.