Страх забеременеть мог быть сильнее стыда. Тогда стыд практически исчезал, и диапазон приемлемости расширялся до нынешних пределов.

Таковы были два главных полюса в сексуальных манерах. Полюс стыда и полюс страха. «Совершить нечто непристойное» vs «залететь/подцепить». Ценностно-ориентированные и социально-ориентированные личности.

Но поскольку у нас получается четырехклеточная таблица, то были еще два варианта: «страх + стыд» и «ни стыда, ни страха».

«Стыд + страх» – это, говоря языком семидесятых, были те девушки, которые признавали только один способ любви – через кольцо (обручальное).

«Ни стыда, ни страха» – это были самые лучшие наши подруги. Кстати, именно им сильнее всего везло в смысле крепкой семьи и счастливого брака.

Трудно сколько-нибудь точно определить количественное соотношение частей в нашей таблице. Но очень приблизительно можно сказать так:

стыд без страха – много;

страх без стыда – заметно меньше;

стыд + страх – еще меньше.

Ни стыда, ни страха – совсем мало.

В заключение должен вернуться к теме третьей главы наших очерков («Тело и издержки»), посвященной вопросам гигиены. Дополнительным механизмом, усиливающим стыдливость, была банальная немытость и/или заношенное белье. Подробности всякий нарисует себе сам, а если не сумеет – то ему в жизни повезло, я ему очень завидую.

А что же это я только о женщинах?

О мужском стыде и мужском страхе – в следующей части.

Мы сидели на скамеечке в школьном дворе и разговаривали о женщинах. О чем же еще говорить семиклассникам после уроков? Особенно в конце апреля.

На земле валялся окурок.

– Проститутка курила! – сказал мой дружок Пакля.

– Почему?

– Видишь – помада?

Это был серьезный аргумент.

– А бывают еще проститутки-диверсантки, – продолжал Пакля. – Их к нам из Америки засылают. У них п***а специальная. Такая диверсантка советскому человеку даст, а потом у него яйца поднимаются вверх, прямо в дыхательное горло. И он задыхается насмерть.

Нам и так было страшно подумать о женщине, а тут стало еще страшнее.

Женский и мужской страх в контексте секса (еще раз упрямо подчеркиваю, что речь идет о русском городском сексе 1970-х) – это совершенно разные страхи.

Женский страх – это, по большей части, страх реальный. Социальный, так сказать: страх внебрачной беременности; страх заразиться венерической болезнью. А также социокультурный: страх лишиться девственности до свадьбы; страх огласки; страх получить репутацию «доступной женщины», «пойти по рукам» и т. п.

Был даже страх получить клеймо «бесстыжей» или «залапанной». Это особый и не очень частый случай, где стыд и страх идут в одной упряжке; отмечено в некоторых подростковых коллективах (12–14 лет). Если про девушку становилось известно, что она перед кем-то раздевалась догола или что ей тискали грудь, – то каждый мог у нее потребовать «показать» или «дать полапать». Конечно, она не обязана была соглашаться и чаще всего не соглашалась, но… Но все равно это было что-то вроде символической утраты девственности.

Мужской же страх на девять десятых был невротическим. Даже когда молодой мужчина боялся заразиться сифилисом, этот страх часто принимал комические формы. Вместо презерватива использовались дурацкие снадобья и ритуалы. Я не раз видел, как молодые люди – наутро после веселой ночи – ощупывали носы сами себе и друг другу. Зачем? Как то есть зачем? От сифилиса проваливается нос! Это знали точно, но забывали, что такая неприятность может случиться только в нелеченых случаях, да и то через несколько лет…

Молодые люди были одержимы страхом кастрации в разных вариантах. Этот страх был основой своеобразной мужской стыдливости (ложились в постель в трусах и раздевались уже под одеялом).

Страх кастрации соединялся со страхом перед vagina dentata. История о диверсантке-проститутке – как раз про это. А также мифические истории о том, что «один друг моего приятеля» разрезал себе член вдоль (!) до самого упора (!!) жестким женским волосом (!!!), который встал поперек входа. Ну, или что девушка прятала там что-то железное и колючее. Что именно? Украденную у подруги брошку, например!

Главным средоточием обоих страхов был страх защемления. Об этом рассказывались десятки страшных историй, случившихся с «одним другом моего приятеля», а также многочисленные анекдоты – смешные, конечно, но из-за смеха выглядывал ужас: а вдруг защемит, а тут как раз муж (сослуживцы, милиция, родители с работы, «зеленый патруль» в лесу…).

Но самым главным был страх импотенции. Страх, что не встанет. У многих не вставал именно от этого страха.

Г.С. Васильченко писал, что в европейской (в т. ч. русской) культуре половой акт для мужчины считался своего рода удалью, этаким цирковым трюком, который нужно суметь выполнить всегда и везде. В гостях; в поезде; в турпоходе; в общежитии, где рядом спят (или подсматривают?) еще пять человек. В общем – после трех бессонных ночей в пьяном виде на крыле самолета во время воздушного боя над жерлом извергающегося вулкана у тебя должен встать и ты должен ее трахнуть. Иначе ты – слабак. Фантастические рассказы о небывалых сексуальных подвигах только усиливали страх потерпеть фиаско.

Так что про большинство первых свиданий можно было смело сказать: вот и встретились два страха…

Конечно, некоторые недоверчивые граждане и гражданки подумают, что все это – типичные подростковые страхи.

Хорошо.

Вот вам про совсем взрослых, даже почти уже пожилых дяденек.

Разговор этот я услышал в самом начале 1970-х, на открытой террасе одного из Домов творчества. Не будем уточнять, какого именно.

Немолодой и весьма известный творец Дроздов[1] разглагольствовал перед двумя своими не столь известными коллегами. Речь шла об очень-очень знаменитом творце Фелицианове.

– А Сережа-то наш заметно хуже стал творить, слабее… – как бы даже сочувственно вздыхал Дроздов. – Да и меньше как-то… А все почему? Почему, я вас спрашиваю?

Собеседники тоже вздохнули и развели руками.

– А ответ простой, – сказал Дроздов. – Уже три года, не побоюсь такого слова, творчески деградирует! Потому что три года как женился на Леночке Солнцевой. А Леночка эта, ежели не забыли, раньше была женой Саши Солнцева, царствие небесное. Ведь она его фамилию носит, а на самом деле она Шпильман. Или Шпильберг, неважно.

– Ну да, – кивнули собеседники.

– А какой творец был Саня Солнцев! – вскричал Дроздов. – Божьей милостью! А как на Леночке женился, тоже стал помаленьку скисать, слабеть, пошлеть, банальничать… Проще говоря, деградировать творчески.

– Но почему? – изумились собеседники.

– Я же сказал: она на самом деле Шпульберг. Или Шпальман.

– И что?

– А то, – совершенно серьезно и даже мрачно сказал творец Дроздов. – Она ведь еврейка. А у евреек п***а специально так устроена: высасывать талант из русского творца!

Ах, ах! – слышу я в ответ – это просто такая шутка! Как бы метафора!

Ладно. Предположим, что творец Дроздов сам не очень-то в это верил (хотя мне кажется, что да, был уверен на все сто). Но допустим, он шутил.

А почему именно так шутил?

Почему бы не сказать, что еврейка как-то по-особому готовит пищу, или обставляет квартиру, или воздействует взглядом, или гипнозом, или колдовски повязывает галстук, или просто подсыпает ядовитое зелье, чтоб лишить творца его таланта?