И она наступала на него, не позволяла ему рта раскрыть.

— Да, да! Мне ты ребенка больше дать не можешь, но зато в свое время награждал им любую шлюху, только бы она на это согласилась. Первая попавшаяся уличная девка при желании могла от тебя родить. Ты разбросал детей на ветер, удовольствия ради — пусть, мол, себе растут! У тебя же должны быть повсюду дети. Где они? Где же они? Что?! Ты смеешься? Значит, у тебя не было детей? Ах, так! А ребенок от Норины, от этой работницы? Ведь у тебя хватило низости завести интрижку тут же, рядом со мной, на своем заводе. Не ты ли оплатил все расходы, связанные с родами, не ты ли поместил ребенка в воспитательный дом? Не смей больше лгать, ты же видишь, я все знаю! Где он теперь, этот ребенок? Где он, а ну, скажи?

Бошену было уже не до шуток, он побледнел, губы его дрожали. Сначала он взглядом молил Бутана о помощи, но тот сидел молча, выжидая конца ссоры. Свидетелем скольких сцен, подобных этой, даже более грубых и циничных, приходилось бывать ему, ему, поверенному тайных драм, которыми обычно кончаются все уловки в супружеской постели! Он взял себе за правило не мешать людям изливать свой гнев, ибо убедился, что это единственная возможность узнать всю правду, ибо стоит человеку обрести хладнокровие, и он начинает лгать.

— Дорогая, — удалось наконец Бошену вставить слово, и он даже изобразил на лице печаль, — ты действительно безжалостна, неужели ты хочешь доконать нас обоих? Поверь мне, я и поныне горько раскаиваюсь в своих ошибках… Но, в конце концов, не следует меня добивать и взваливать только на меня всю тяжесть нашего горя. Ты упрекаешь меня в распутстве, но разве не ты сама толкала на этот путь? Значит, это отчасти и твоя вина.

— Как так?

— Конечно… Ты сама призналась, что закрывала на все глаза, терпела мои увлечения. А разве ты не могла меня удержать? Откуда ты знаешь, может быть, лаской и увещеваниями меня еще можно было исправить?.. Видишь ли, мужчина, который не находит в своем доме приветливую, преданную жену, без которой он не мыслит себе жизни, особенно такой мужчина, как я, любящий ласку, — сплошь и рядом заслуживает снисхождения, если сбивается с пути… Значит, это твоя вина!

— Моя вина! Разве я когда-нибудь отказывала тебе в ласке?

— О! Можно отказывать, даже соглашаясь! Словами этого не выразить, но это чувствуешь… И, наконец, раз уж ты вызываешь меня на грубость, — женщина, которая не смогла ничего сделать, чтобы удержать при себе мужа, не имеет права упрекать его за то, что он имел любовниц. Я не ангел. Ты должна была приноровиться ко мне, как-то устраиваться, быть требовательней, — словом, сделать так, чтобы я забыл об иных удовольствиях.

Она слушала его, возмущенная, негодующая.

— Но это гнусно, то, что ты говоришь! Значит, только потому, что ты не получал достаточно удовольствия от собственной жены, ты искал его у падших девок? О каких удовольствиях ты говоришь? Откуда мне знать? Разве я не выполняла честно своего долга? Упрекать меня за порядочность, чистоплотность, за то, что я не уподоблялась этим мерзавкам, которые превратили тебя в опустившегося, отупевшего и бесплодного человека!..

Он прервал ее гневным движением, лицо его покрылось красными пятнами, словно его отхлестали кнутом по физиономии, долго сдерживаемое отвращение к ее худобе, сухой коже и свинцовому цвету лица чуть было не прорвалось наружу. Какое право имела эта никогда не улыбавшаяся женщина, этот «скелет», такая неумелая в любви, такая холодная, что даже его объятия не согревали ее, не понимавшая, что такое наслаждение, как смела она швырять ему в лицо подобные упреки?

— Ну, что ж! Бей меня! — воскликнула Констанс. — Только этого не хватало!.. Если все это было тебе не по вкусу, почему ты молчал? Мы не хотели иметь больше детей и вынуждены были принимать необходимые меры предосторожности. И, кстати, ты меня этому учил: я всегда делала только то, что ты приказывал… Ты, надеюсь, не станешь утверждать, что жаждал иметь еще одного ребенка?

— Разумеется, нет. Однако и по этому поводу можно было бы многое сказать, — ответил он.

— Как? Может быть, ты хотел иметь ребенка?

— Если я и не хотел ребенка, то, во всяком случае, я не был беспрестанно начеку, не контролировал каждую свою ласку, не думал как одержимый лишь о том, какие последствия ждут нас, если мы, не дай бог, забудемся. При этих условиях куда проще вообще отказаться от любви… Сделай милость, дорогая, припомни, пожалуйста, разве я десятки раз не дал бы себе волю, если бы ты меня не удерживала?!

Последняя фраза окончательно привела ее в исступление.

— Ты лжешь, опять лжешь!.. Я понимаю, ты хочешь уверить всех, что, если у нас нет теперь другого ребенка, который бы занял место нашего бедного Мориса, то в этом виновата я, только я одна. О да! У тебя хватит подлости свалить на меня всю ответственность… Боже мой! Бедняжка Морис! Ведь только потому, что нам хотелось дать ему богатство, счастье, успех, мы теперь так несчастны! Если мы и грешили, то только от избытка обожания и нежности к нему… И ты всегда был согласен со мною и поступал так же, как я.

Он не сдавался и при мысли, что ему теперь не нужно больше лгать, совсем осмелел:

— Как ты? Ну, нет! Повторяю, если бы ты не разыгрывала жандарма на супружеском ложе, а ты как раз и разыгрывала… И потом, не знаю, что ты там мудрила, но ты сама тоже принимала меры.

— Я! Я!

— Конечно! Однажды вечером ты мне сама в этом призналась. Ты не доверяла мне и устраивалась как-то на тот случай, если я забудусь… В конце концов, я прекрасно знаю, что способны натворить женщины, я ведь не вчера родился.

В бешенстве она подыскивала слова, чтобы окончательно сразить его. Но вдруг воспоминание молнией пронзило ее — на сей раз он говорил правду: в свое время, не посвящая его в тайну, она по совету приятельницы, чей муж, вопреки ее желанию, мечтал о многочисленном потомстве, для вящей предосторожности прибегала к некоему вполне надежному средству. Это воспоминание, как страшный упрек, потрясло ее, — возможно, она имела бы второго ребенка, но она сама его убила и теперь жестоко за это покарана: теперь она одна на всем свете, с растерзанным сердцем, с неутоленным материнским чувством! Слишком гордая, чтобы признаться в этом, она пробормотала прерывающимся голосом:

— Ты меня с ума сведешь… Вот, доктор, теперь вы сами видите, что наш дом превратился в сущий ад… Простите меня, я больше не могу!

И она ушла, хлопнув дверьми, и слышно было, как она заперлась в своей спальне, дважды повернув ключ в замке.

Бошен, ходивший взад и вперед по комнате, после короткого молчания подошел к Бутану и, пожав плечами, проговорил:

— Все они одинаковы, впрочем, иначе и не бывает… Мне не следовало оставаться здесь, лучше бы я ушел, не присутствовал при вашей беседе с женой… Боюсь, что вам придется прийти еще раз, милый доктор. Повидайтесь с ней, когда она будет одна. Пожалуй, так вернее. — И сказал со своим обычным жизнерадостным видом: — Она убеждена, что именно я не способен иметь детей, и звала вас для того, чтобы вы это подтвердили. Я человек не злой и даже сам прошу вас, согласитесь вы с ней, если это может ее успокоить и восстановить мир в доме. Но, между нами говоря, — и вам это известно лучше, чем мне, — больна она, а не я…

Такого же мнения, собственно говоря, придерживался и доктор Бутан. Ему хорошо были знакомы подобные случаи, он постоянно сталкивался с ними в своей практике. Однако он задал Бошену несколько вопросов, хотя меньше всего нуждался в признаниях мужа относительно приемов, которыми супруги обманывали природу. Он знал, что все эти приемы неизбежно подтачивают организм даже в тех случаях, когда к ним обдуманно прибегают в добродетельных буржуазных семьях. Из-за частых повторений, из-за встряски, которой подвергается организм, они приводят к самым страшным последствиям, вызывая хронические воспаления. Доктор и в данном случае предполагал наличие болезни и почти не сомневался в своем диагнозе — ему уже приходилось лечить Констанс от воспалительного процесса, который неизбежно должен был привести к бесплодию.