— Я не хочу больше ни во что вмешиваться, — повторил Бошен, провожая доктора, — но вам снова придется с ней поговорить. Не может быть, чтобы это было неисцелимо. Прошу вас, доктор, вылечите ее. Она говорит чистую правду, — она ведь почти девица, ничем никогда не злоупотребляла. К тому же, вы знаете, я не слишком-то верю в вашу теорию, что нужно постоянно делать детей, дабы сделать еще одного, когда вздумается… Прожить жизнь без обмана невозможно.
— А что бы вы сказали о человеке, — ответил доктор, — который имел бы яблоню и каждую весну, в пору цветения, обрывал все цветы, а потом удивлялся, почему это она не плодоносит?.. Вы грубо расправились с деревом, и теперь оно бесплодно.
Когда спустя два дня Бутан осмотрел Констанс, он убедился в правильности своего диагноза, хотя, возможно, это была лишь гипотеза, ибо источники жизни настолько темны, что трудно взять на себя смелость утверждать, что ты постиг их до конца. Он проявил большую осторожность, был скуп на слова, не желая огорчать Констанс. Он даже сделал вид, что готов согласиться со всеми ее упреками в адрес мужа, силы которого могла преждевременно подточить распутная жизнь и продажная любовь. Во всяком случае, ее единственная надежда забеременеть — это не отвергать своего мужа, человека, вполне крепкого, несмотря на свою беспорядочную жизнь. В конце концов доктор Бутан признал у нее болезнь внутренних органов, которую он взялся лечить, надеясь на успех. Курс будет, вероятно, длительным, и следует набраться терпения. Вначале он и сам полагал, что ошибся в диагнозе, что это лишь воспалительный процесс, который удастся побороть аккуратным лечением. Однако, когда с его уст сорвалось грозное слово «закупорка», Констанс так испугалась, что он поспешил отказаться от своего диагноза. Шли месяцы, два раза в неделю он проводил лечение; пациентка свято выполняла все его предписания, нетерпеливо ожидая результатов; но каждый месяц кончался разочарованием и приступами отчаяния.
Неизбежно должна была наступить и наступила минута, когда Констанс перестала доверять врачу, чьи знания были бессильны возвратить ей материнство. Она находила самого Бутана слишком нерешительным, лечение его слишком осторожным, а прописываемые средства слишком обычными. Чем уклончивее становились ответы врача, тем яснее она понимала, что он лишь убаюкивает ее надеждами на исцеление в отдаленном будущем, а сам убежден в тщете своих усилий. И она решила испробовать другое лечение и отдала себя в руки г-жи Бурдье, которая, осмотрев ее, заохала и категорически пообещала полное исцеление. Случай г-жи Анжелен, объяснила она, совершенно иной: там было упущено время, и матка медленно, но постепенно перестала выполнять свои функции и переродилась. И вот снова началось лечение, снова потянулись дни ожидания. В течение долгих месяцев Констанс посещала г-жу Бурдье в ее доме на улице Миромениль, подвергаясь самому тяжелому лечению, самым мучительным процедурам. Но по-прежнему ничего не получалось, — природа, которую так долго обманывали, отказывала Констанс в праве на материнство; разбитая и надломленная бесконечной сменой надежд и разочарований, она впала в отчаяние, убедившись, что не способна снова стать матерью. И тогда Констанс, потеряв голову, бросилась к знахарям, к врачам-шарлатанам, ежедневно выискивала в газетах объявления о новых средствах против бесплодия, адреса каких-то подозрительных заведений, где выкачивали деньги у бесплодных матерей совсем так же, как в других подозрительных местах — у слишком плодовитых. Как-то вечером она даже отправилась к повитухе Руш, которая, кроме своей основной специальности — производства мертворожденных, недавно занялась еще продажей «проверенного» снадобья против хронического бесплодия, угождая таким образом всем своим клиенткам: одним она помогала избавиться от ребенка, другим обещала помочь обзавестись им. Теперь Констанс, эта добродетельная буржуазна, стыдившаяся раздеться даже перед своим акушером, посещала приемные врачей-шарлатанов, и, знай она, что произойдет чудо и она забеременеет, она, не колеблясь, разделась бы догола на людной площади. Одержимая навязчивой идеей, она яростно восставала против судьбы, охваченная такой мучительной неутоленной материнской любовью, что муж, видя, как она кусает по ночам подушку, лишь бы заглушить истошный вой, начал опасаться за ее рассудок. И хотя было испробовано уже все, все исчерпано — и лечение на водах, и посты, и молитвы перед божьей матерью, покровительницей бесплодных матерей, Констанс никак не хотела признать себя побежденной, упрямо ждала чуда и в своем ожесточении клялась переупрямить судьбу.
Все это отчаянно надоело Бошену. Констанс уже не обвиняла мужа, теперь она просто не отпускала его из дому, запирала на ключ все двери: он должен был принадлежать только ей одной, и она страшилась, что каждая его измена может отнять у нее последний шанс. И все это она проделывала без капли нежности, жестоко, повелительным тоном, властно, испытывая к мужу лишь прежнее отвращение и презрение. Она нуждалась в нем. и терпела его, как тошнотворное снадобье, хотя иной раз омерзение было столь неодолимо, что она готова была прогнать его и со спокойной дутой вновь отпустить на все четыре стороны к привычной ему накостной и грязной жизни. Она терзала его своими постоянными разговорами о ребенке, которого так желала и так ждала, она мечтала вслух, надоедала ему рассказами о том, что для этого делает, на что надеется. При каждой неудаче возобновлялись шумные ссоры, она не скупилась на все те же упреки, обвиняла мужа в том, что он приживал детей на стороне. И теперь, когда все разладилось, горечь разочарования отдавалась в душе Бошена, как погребальный звон по былым его успехам у других женщин. Быть может, они просто не созданы друг для друга и потому не могут произвести потомства? Возможно, и был такой момент, когда Констанс подумывала об измене, ради того лишь, чтобы убедиться, действительно ли причина бесплодия в ней самой. Но она никак не могла сделать решительного шага, ибо этому противилось, против этого восставало все ее существо, ее темперамент, ее воспитание. И постоянное сомнение, постоянная неуверенность, которой не видно было конца, ввергали ее в отчаяние, усугубляли ее муки.
Почти два года Констанс боролась, и вдруг в ней опять вспыхнула надежда: а не попытаться ли испробовать еще одно, самое решительное средство? На это ее толкнули излияния Серафины, которая сблизилась теперь со своей родней, так как начала прихварывать, быстро уставала, стала бояться одиночества и тянулась к чужому очагу. Слушая, с какой внушающей ужас горечью Серафина рассказывает об операциях знаменитого хирурга Года, Констанс подумала, что раз человек способен творить такие чудеса, чтобы воспрепятствовать рождению детей, то почему бы этому чародею с таким же успехом не содействовать их появлению на свет. В голове у нее накрепко засело неосторожно оброненное Бутаном страшное слово «закупорка», оно вызывало в ней мысль о каком-то препятствии, о каком-то закрытом, непроходимом пути. Но это уже область хирургии, так почему же не обратиться к Году? Она не захотела даже посоветоваться со своим врачом и решила сразу пойти к Году, опасаясь, как бы ее не разубедили в целесообразности этого визита. Но когда она стала умолять Серафину пойти с ней вместе к грозному хирургу, та наотрез отказалась, заявив, что не желает встречаться с ним, так как не выдержит и наверняка разорвет в клочья это чудовище, этого потрошителя женщин, умертвителя желаний. Констанс, для виду согласившаяся с золовкой, не оставила своего плана и с волнением стала ждать часа, когда, набравшись мужества, одна, тайком от всех, совершит этот поход.
Однажды, возвращаясь от Бошенов, Серафина встретила Матье и уговорила его зайти к ней, и он согласился, до того разжалобил его вид этой бывшей красавицы. Ее терзала потребность сделать его своим наперсником, о чем она уже не раз говорила ему, облегчить душу, поведать о страшном крушении всей своей жизни, о котором она не могла рассказать никому. Он, прежний ее любовник, давнишний друг, только он сумеет ее понять.
