— Четыре часа! Нам ни за что не продержаться до вечера.

В самом деле, этот яростный обстрел понемногу разрушал старую мельницу. Один ставень упал в воду, весь в дырках, словно кружево; пришлось заменить его матрацем. Дядюшка Мерлье поминутно высовывался наружу, чтобы взглянуть на новые повреждения бедного колеса, треск которого разрывал ему сердце. На этот раз — конец, больше его не починить. Доминик умолял Франсуазу уйти отсюда, но ей хотелось быть с ним, и она села на пол за большим дубовым шкафом, который служил ей прикрытием. Однако пуля попала и в шкаф, стенки которого ответили глухим гулом. Тогда Доминик заслонил собой Франсуазу. Он еще ни разу не выстрелил; ружье он держал в руке, но не мог подойти к окнам, так как они были заняты солдатами во всю ширину. При каждом залпе сотрясался пол.

— Берегись! Берегись! — крикнул вдруг капитан.

Он заметил, как из лесу выползла густая темная масса. И сейчас же открылся страшный огонь целого взвода. Словно смерч налетел на мельницу. Сорвался еще один ставень, и в зияющую оконную дыру влетели пули. Двое солдат упали на пол. Один из них больше не шевелился; его оттащили к стене, чтобы он не мешал. Другой корчился в судорогах, прося прикончить его, но никто его не слушал. Пули продолжали влетать в комнату. Каждый старался уберечься от них и найти бойницу, откуда можно было ответить ударом на удар. Третий солдат был ранен, — этот не произнес ни слова и с застывшим мутным взглядом растянулся у стола. При виде всех этих мертвецов Франсуазу охватил ужас. Она бессознательно оттолкнула стул и села у стены на пол: ей казалось, что здесь она занимает меньше места и что здесь не так опасно. Тем временем солдаты собрали все имевшиеся в доме матрацы и заложили ими окна до половины. Комната понемногу наполнилась обломками, разбитым оружием, развороченной мебелью.

— Пять часов, — сказал капитан. — Теперь держитесь… Они попытаются перейти реку.

В эту минуту Франсуаза вскрикнула. Пуля, отскочив рикошетом, слегка задела ей лоб. Показалось несколько капель крови. Доминик посмотрел на нее, потом, подойдя к окну, он выпустил свою первую пулю и с этого момента уже не прекращал стрельбы. Он заряжал, стрелял, не обращая внимания на то, что происходило вокруг, и только время от времени кидал беглый взгляд на Франсуазу. Впрочем, он не торопился и целился хорошенько. Как и предвидел капитан, пруссаки, пробираясь вдоль тополей, видимо, решили перейти через Морель. Однако едва кто-нибудь из них отваживался выйти из-за дерева, он тотчас же падал, пораженный в голову пулей Доминика. Капитан, следивший за молодым человеком, был в восторге. Он похвалил его и сказал, что был бы счастлив иметь побольше таких искусных стрелков. Доминик не слушал его. Одна пуля задела ему плечо, другая контузила в руку, а он все стрелял.

Еще двое были убиты. Изрешеченные матрацы уже не закрывали окон. Казалось, еще один залп — и мельница рухнет. Положение было безнадежно. И все же капитан твердил:

— Держитесь… Еще полчаса, только полчаса.

Теперь он считал минуты. Он обещал своему начальству задержать неприятеля до вечера и не согласился бы отойти ни на шаг до того срока, какой сам назначил для отступления. Он был все так же приветлив и улыбался Франсуазе, чтобы ее подбодрить. Подняв ружье одного из убитых солдат, он начал стрелять сам.

В комнате оставалось только четыре солдата. Множество пруссаков появилось на противоположном берегу Морели, и ясно было, что они вот-вот переправятся через реку. Прошло еще несколько минут. Капитан упорно не желал отдать приказ об отступлении, как вдруг в зал вбежал сержант:

— Они на дороге, они хотят захватить нас с тыла.

Пруссаки, видимо, нашли мост. Капитан посмотрел на часы.

— Еще пять минут, — сказал он. — Чтобы прийти сюда, им понадобится не меньше пяти минут.

Затем ровно в шесть часов он наконец согласился вывести своих людей через калитку, выходившую в переулок. Оттуда они бросились в канаву и добрались потом до Совальского леса. Перед уходом капитан вежливо простился с дядюшкой Мерлье и извинился перед ним. Он даже добавил.

— Отвлеките их чем-нибудь… Мы вернемся.

Теперь только Доминик оставался в зале. Он все еще стрелял, ничего не слыша, ничего не понимая. Он сознавал одно — надо защищать Франсуазу. Он даже не заметил, как ушли солдаты. Прицеливаясь, он каждым выстрелом убивал по пруссаку. Внезапно раздался сильный шум. Пруссаки, войдя с тыла, заполнили весь двор. Он выстрелил в последний раз, и когда они навалились на него, ружье еще дымилось в его руках.

Четверо солдат держали его. Остальные орали вокруг на каком-то ужасном языке. Они чуть было не прикончили его на месте. Франсуаза бросилась вперед, умоляя о пощаде. Тут вошел офицер и приказал подвести пленного. Потом, обменявшись с солдатами несколькими фразами по-немецки, он обернулся к Доминику и резко сказал ему на отличном французском языке:

— Через два часа вы будете расстреляны.

Приказ германского генерального штаба гласил: всякий француз, не входящий в состав регулярной армии и захваченный с оружием в руках, должен быть расстрелян. Даже роты добровольцев не признавались за солдат. Опасаясь сопротивления крестьян, защищающих свой очаг, немцы с помощью этих устрашающих мер хотели предотвратить массовые восстания.

Офицер, высокий сухощавый мужчина лет пятидесяти, подверг Доминика краткому допросу. Он говорил по-французски правильно, но в нем ощущалась чисто прусская жестокость.

— Вы местный житель?

— Нет, я бельгиец.

— Зачем же вы взялись за оружие?.. То, что здесь происходит, вас не касается.

Доминик не ответил. В эту минуту офицер заметил Франсуазу, которая стояла тут же и слушала их, — она была очень бледна, легкая ссадина красной полосой выделялась на ее белом лбу. Он поочередно посмотрел — сперва на нее, потом на него, — видимо, понял, в чем дело, и добавил только:

— Вы не отрицаете, что стреляли?

— Я стрелял, сколько мог, — спокойно ответил Доминик.

Это признание было излишне: он был черен от пороха, весь в поту, запачкан кровью, просочившейся из раны на плече.

— Отлично, — сказал офицер. — Через два часа вы будете расстреляны.

Франсуаза не вскрикнула. Она стиснула руки и подняла их в немом отчаянии. Офицер заметил этот жест. Двое солдат увели Доминика в соседнюю комнату, где им приказано было стеречь его, не спуская глаз. Молодая девушка упала на стул — у нее подкосились ноги; она не могла плакать, она задыхалась. Тем временем офицер продолжал следить за нею и наконец спросил:

— Этот парень — ваш брат?

Она отрицательно покачала головой. Лицо его оставалось суровым, без тени улыбки.

— Давно он живет в этих краях? — спросил он еще, помолчав.

Так же, кивком, она ответила: «Да».

— В таком случае он, очевидно, хорошо знает соседние леса?

На этот раз она прервала молчание.

— Да, сударь, — сказала она, глядя на него с легким удивлением.

Он ничего не добавил и, круто повернувшись, приказал привести к нему местного мэра. Тут Франсуаза поднялась с места. Лицо ее чуть порозовело: ей показалось, что она поняла, к чему клонились эти расспросы, и у нее появилась надежда. Она сама побежала за отцом.

Дядюшка Мерлье, едва прекратились выстрелы, поспешно спустился с деревянной галерейки к своему колесу. Он обожал дочку, он был крепко привязан к Доминику, своему будущему зятю, но колесо тоже занимало большое место в его сердце. Раз его ребятишки, как он называл их, вышли из передряги целы и невредимы, он вспомнил и о другой своей зазнобе, о той, которая пострадала особенно сильно. И, нагнувшись над большим деревянным остовом колеса, он с сокрушением изучал его раны. Пять лопастей были раскрошены в куски, станина — вся в дырах. Пальцами измеряя глубину пробитых пулями отверстий, он обдумывал, каким способом починить эти повреждения, и уже заделывал пробоины обломками и мхом, когда к нему подошла Франсуаза.