Франсуаза и Доминик стояли тут же, во дворе, и смотрели на него. Наконец он вынул изо рта трубку и сказал им просто:

— Бедные мои детки, не придется мне завтра обвенчать вас!

Стиснув зубы, гневно нахмурив лоб, Доминик порой вытягивался во весь рост и впивался взглядом в лес Ганьи, словно ему не терпелось увидеть выходящих оттуда пруссаков. Франсуаза, бледная, сосредоточенная, ходила взад и вперед, подавая солдатам все, что им требовалось. Те варили себе похлебку на дворе, в сторонке, и шутили в ожидании обеда.

У капитана между тем был очень довольный вид. Он осмотрел комнаты и большой зал мельницы, выходившие на реку, и теперь, сидя у колодца, беседовал с дядюшкой Мерлье.

— Да у вас тут настоящая крепость, — говорил он, — мы легко продержимся до вечера… Эти разбойники что-то запаздывают. Им пора бы подойти сюда.

Мельник был по-прежнему мрачен. Он уже видел, как его мельница пылает, словно факел, но не жаловался, считая это бесполезным. Он проговорил только:

— Вы бы приказали спрятать за колесо лодку. Там есть для нее подходящее местечко. Может, она и пригодится.

Капитан распорядился. Это был видный мужчина лет сорока, высокий, красивый. Казалось, ему доставляло удовольствие смотреть на Франсуазу и Доминика. Он был так занят ими, словно и забыл о предстоящей схватке. Глаза его не отрывались от Франсуазы, и ясно было, что он находит ее прелестной. Потом он обернулся к Доминику.

— Почему вы не в армии, приятель? — внезапно спросил он.

— Я иностранец, — ответил юноша.

Капитана, видимо, не вполне удовлетворил этот довод. Он прищурил глаза и улыбнулся. С Франсуазой было, конечно, приятней иметь дело, чем с пушкой. Но Доминик увидел его улыбку и добавил:

— Да, я иностранец, но пулю в яблоко всаживаю с пятисот метров… Да вот и мое охотничье ружье стоит там, у вас за спиной.

— Оно может вам пригодиться, — просто ответил капитан.

Франсуаза подошла к ним; она слегка дрожала. И Доминик, не обращая внимания на окружающих, сжал руки девушки, которые она протянула, словно ища у него защиты. Капитан снова улыбнулся, но не прибавил ни слова. Он все еще сидел у колодца, поставив саблю между колен, устремив взгляд в пространство и как бы задумавшись о чем-то.

Было уже десять часов. Зной усиливался. Стояла томительная тишина. На дворе, в тени сараев, солдаты принялись за похлебку. Из деревни, где все жители забаррикадировали двери и окна своих домов, не долетало ни малейшего шума. Только выл чей-то пес, оставшийся на дороге. Со стороны окрестных лесов и лугов, изнемогавших от зноя, доносился отдаленный протяжный гул, сочетавший в себе множество разрозненных звуков. Где-то прокуковала кукушка. И тишина стала еще более глубокой.

И вдруг в уснувшем воздухе прогремел выстрел. Капитан поспешно вскочил с места. Солдаты побросали котелки с недоеденной похлебкой. В несколько секунд все оказались на боевых постах; мельница наполнилась людьми снизу доверху. Впрочем, выйдя на дорогу, капитан ничего не увидел, — дорога вправо и влево была такой же белой и пустынной, как прежде. Снова раздался выстрел, и по-прежнему никого, ни единой тени. Однако, обернувшись, капитан заметил в стороне Ганьийского леса, меж двух деревьев, легкое облачко дыма, которое уже рассеивалось. Чаща была все так же дремуча и безмолвна.

— Эти негодяи забрались в лес, — пробормотал капитан, — они знают, что мы тут.

И вот между французскими солдатами, расставленными вокруг мельницы, и пруссаками, спрятавшимися за деревьями, началась перестрелка. Она становилась все более и более оживленной. Пули свистели над Морелью, не причиняя урона ни той, ни другой стороне. Беспорядочные выстрелы раздавались из-за каждого куста, но все еще были видны лишь легкие облачка дыма, слабо колеблемые ветром. Это продолжалось около двух часов. Офицер с равнодушным видом напевал песенку. Франсуаза и Доминик, оставшиеся во дворе, приподнимались на цыпочки, стараясь заглянуть поверх ограды. Их особенно занимал один солдатик, который устроился на берегу Морели под прикрытием старой лодки. Растянувшись на животе, он выжидал, стрелял, затем сползал в канаву, чтобы перезарядить ружье, и движения его были так забавны, так ловки, так проворны, что вызывали невольную улыбку. Должно быть, он заметил голову пруссака, потому что вдруг вскочил и прицелился, но, не успев еще выстрелить, вскрикнул, перевернулся и скатился в канаву, где его ноги с секунду судорожно дергались, словно лапки только что зарезанного цыпленка. Пуля угодила солдатику прямо в грудь. Это был первый убитый. Франсуаза невольно схватила руку Доминика и сжала ее.

— Уходите отсюда, — сказал капитан. — Сюда может долететь пуля.

Действительно, в старом вязе раздался негромкий сухой треск, и обломанная ветка, качаясь, упала на землю. Но молодые люди не тронулись с места, при-кованные жутким зрелищем: на опушку леса, из-за дерева, словно из-за кулис, неожиданно вышел пруссак и, взмахнув руками, упал навзничь. И ничто больше не шелохнулось; оба мертвеца, казалось, спали на припеке; в оцепеневших от зноя полях по-прежнему не видно было ни души. Даже ружейная трескотня смолкла. Только Морель не прекращала своего звонкого журчанья.

Дядюшка Мерлье с удивлением взглянул на капитана, словно спрашивая его, уж не кончилось ли все это.

— Вот оно! — пробормотал тот. — Берегитесь. Уходите отсюда.

Он не успел еще договорить, как прогремел ужасающий залп. Высокий вяз словно скосило, только листья закружились в воздухе. К счастью, пруссаки взяли слишком высоко. Доминик увлек, почти унес Франсуазу, а дядюшка Мерлье шел за ними и кричал:

— Спрячьтесь в маленьком погребе, там надежные стены!

Но они не послушались его и вошли в зал, где человек десять солдат молча ожидали, закрыв ставни и глядя в щели. Во дворе остался только капитан; он присел за низенькой стенкой. Яростные залпы продолжались. Солдаты, которых он разместил снаружи, отстаивали каждую пядь земли, но когда неприятель выгонял их из укрытий, они ползком, один за другим, возвращались назад. Им приказано было выиграть время, не показываться, чтобы пруссаки не могли определить, с какими силами имеют дело. Прошел еще час. Когда явился сержант и сообщил, что снаружи осталось только два или три солдата, офицер посмотрел на часы и пробормотал:

— Половина третьего… Значит, надо продержаться еще четыре часа.

Он велел запереть ворота, и было подготовлено все, чтобы дать решительный отпор. Пруссаки находились по ту сторону Морели, и немедленный натиск, по-видимому, не угрожал. Правда, в двух километрах от мельницы имелся мост, но они вряд ли знали о его существовании, а попытка перейти реку вброд была маловероятна. Поэтому офицер приказал наблюдать только за дорогой. Главного удара следовало ждать именно отсюда.

Перестрелка снова прекратилась. Мельница под жарким солнцем казалась мертвой. Все до единого ставни были закрыты, изнутри не доносилось ни звука. Между тем на опушке леса Ганьи начали показываться пруссаки. Сперва они высовывали только голову, потом осмелели. Некоторые из солдат, засевших на мельнице, прицелились, но капитан крикнул:

— Нет, нет, погодите… Подпустите их поближе.

Они подходили осторожно, с опаской поглядывая на мельницу. Этот старый дом, молчаливый и мрачный, весь окутанный плющом, внушал им тревогу. Тем не менее они шли вперед. Когда на лугу, против мельницы, их оказалось человек пятьдесят, офицер скомандовал:

— Пли!

Раздался залп, за ним последовали отдельные выстрелы. Франсуаза, вся дрожа, невольно заткнула уши. Доминик стоял позади солдат. Когда дым немного рассеялся, он увидел трех пруссаков, лежавших на спине посреди луга. Остальные бросились назад и укрылись за ивами и тополями. Приступ начался.

Больше часа на мельницу сыпались пули. Они, словно град, хлестали старые стены. Ударившись о камень, они сплющивались и падали в воду. В дерево они вонзались с глухим стуком. Иногда раздавался треск, говоривший о том, что задето и колесо. Солдаты, засевшие внутри, берегли патроны и стреляли лишь тогда, когда можно было прицелиться. Время от времени капитан поглядывал на часы. И когда пуля, пробив ставень, застряла в потолке, он пробормотал: