Вам не случалось наблюдать за ними как-нибудь сентябрьским вечером? У них нерешительная походка; они, бедняжки, не знают, где найти ночлег, чтобы поплакать всласть. Платья на них уже не первой свежести, нижние юбки утратили свою ослепительную белизну и вызывающую пышность; перья на шляпках жалко поникли. Румяна смазались, черная тушь потекла по лицу. По небрежному туалету сразу можно догадаться о их душевных страданиях. Вот посмотрите на ту, что медленно проходит мимо; усталая, растрепанная, волочит она свои грязные юбки по тротуару, засунув руки в кармашки жакета; всем своим тоскующим видом она как бы говорит: «Видите, я покинута. Может, вы осушите мои слезы?»

Да и что остается делать несчастной женщине, потерявшей родственную душу? Любимый сейчас где-нибудь далеко в провинции. Ее муж, и его приятели, и приятели его приятелей — все они в сотнях лье от Парижа. Поблизости нет ни одного знакомого хотя бы с тощим кошельком. А эти вероломные мужчины пируют у своих родных, объедаются цыплятами, попивают старое вино. Они забыли своих возлюбленных и не шлют им корзины с фруктами и домашней птицей, как обещали при расставании. Покинутые жены ропщут потихоньку, клянут свою горькую долю, стягивают потуже пояс и думают о том, что к приезду мужей у них разыграется волчий аппетит.

А иные из этих несчастных страдают еще и от сердечного голода. Эти вдовы, несомненно, тоже оделись бы в черный шелк, если бы им было на что сменить белые кисейные платья. Они безутешны, — я вижу это по их бледным, усталым лицам. Они уныло бродят по улицам, останавливаются на перекрестках, неслышно рыдают в равнодушной толпе.

Но стриженую овцу и ветер жалеет, — небо не допустит, чтобы вдовы умерли от горя. Оно дарует цветам росу, пчелам — цветы, а вдовам — парикмахеров и официантов.

Перед покинутыми вдовицами провидение предстает в образе молодого человека с салфеткой у пояса или с гребенкой за ухом и жирными от помады руками.

Официант в благодарность за чаевые, которые перепадали ему от исчезнувшего супруга, не дает вдове мокнуть в дождливые вечера на улице. Парикмахер, — он на «ты» с мадам, потому что не раз ее причесывал, — расточает утешения, на которые при подобных обстоятельствах не поскупится человек с нежным сердцем.

Кроме того, есть еще приказчики из модных лавок. Но они черствы и требовательны. Им не понять, что вдова может все еще любить своего покойного мужа и готова встретить его с распростертыми объятиями, когда он воскреснет. Поэтому молодые официанты и парикмахеры — единственные присяжные утешители, временно исполняющие обязанности уехавших возлюбленных. Но вдовы, по правде говоря, не слишком им признательны.

Есть и другое провидение, провидение могущественное и милостивое, — оно печется о покинутых.

Это провидение творит свои благодеяния ночью, как и подобает блюстителю нравов, левая рука которого не ведает, что делает правая. Оно обходит всю улицу, обшаривает меблированные комнаты и, застав в постели обливающуюся слезами одинокую вдову, как добрая мать, уводит ее в укромный уголок на казенное питание.

Это провидение понимает, что одиночество тяжко и что вдова должна собраться с мыслями и утешиться на покое. Близ нее нет сейчас супруга, который помешал бы ей провести несколько недель в уединении. И ее стараются настойчиво убедить, что это лучшее средство сохранить хороший цвет лица и что к насильственным мерам прибегают ради ее же блага.

Сие провиденье столь дорожит возможностью творить благодеяния, что никогда не исцеляет полностью своих подопечных. Оно отпускает их с сожалением, намереваясь в будущем году снова прийти им на помощь.

В октябре слезы высыхают, мужья возвращаются.

Каждый покойник ищет свою вдову. Конечно, не обходится без путаницы, но так как мужчин приблизительно столько же, сколько и женщин, в конце концов все пристраиваются, никто больше не вдовеет. И через неделю юбки опять накрахмалены, лица тщательно нарумянены, от жен больше не пахнет ни кухней, ни помадой.

Бедные вдовы! Вы бродите сейчас в тоске и тревоге по аллеям Люксембургского сада, но да утешит вас мысль о том, что в октябре вы, может быть, будете сыты!

Перевод Р. Титовой

Парижане проявляют в наше время чрезвычайный интерес к загородным прогулкам. По мере того как Париж разрастался, леса отступали; и парижане, лишенные зелени, всегда мечтают о собственном клочке земли.

Самые бедные ухитряются устроить садик у себя на окне, — вот здесь несколько горшков с цветами на подоконнике; а там тянутся вверх душистый горошек и испанская фасоль, сплетаясь в зеленую беседку. Так можно без больших затрат создать весну у себя на окне. А какая радость, если окна выходят в сад, каким-то чудом избежавший кирки разрушителей! Но большинство горожан лишены этой счастливой случайности. По воскресеньям парижане бегут из душного города и вынуждены делать по нескольку километров пешком, чтобы полюбоваться полями с высоты крепостных валов.

Прогулка к крепостным валам — классическая прогулка рабочего люда и мелких буржуа. Меня это просто умиляет — как самое большое доказательство злополучного их пристрастия к зеленой травке и широким просторам.

Они идут сюда по людным и пыльным улицам, и вот наконец, уставшие и мокрые от пота, устраиваются всей семьей где-нибудь на откосе вала, на выжженной траве, под палящим солнцем, или иногда в жиденькой тени какого-нибудь чахлого деревца, объеденного гусеницами. Позади грохочет Париж, задыхающийся от июльской жары; с окружной железной дороги раздаются резкие гудки, на пустырях отравляют воздух всякие подозрительные промыслы и ремесла. Впереди расстилается военная зона — унылая пустыня, белая от щебня и строительного мусора; вид ее несколько оживляют разбросанные далеко друг от друга дощатые хибарки кабачков. То тут, то там вздымаются кирпичные заводские трубы, перерезая пейзаж, и загрязняют его длинными султанами черного дыма.

Но подумаешь какая важность! Ведь за этими трубами, за этой пустынной полосой видны далекие холмы, поля, зеленые лоскутки лугов, деревья-карлики, похожие на деревца из гофрированной папиросной бумаги в игрушечных фермах; и тем, кто приехал сюда отдохнуть, вполне этого достаточно, они восхищены, они любуются природой на расстоянии двух или трех лье от нее. Мужчины снимают пиджак, женщины усаживаются на разостланные носовые платки; и все остаются здесь до вечера, полной грудью вдыхая ветер, пролетевший над лесами. А затем, возвращаясь снова в уличное пекло, они говорят без тени иронии: «Мы побывали за городом».

Я не знаю ничего более уродливого и мрачного, чем эта первая зона, окружающая Париж. Каждый большой город опоясан жалкими развалинами. По мере того как мостовые наступают, природа отступает, там, где кончаются улицы и уже растет трава, лежит опустошенная безрадостная полоса искалеченной природы, раны которой еще не скрыли новые кварталы. Кучи мусора, свалки, выгребные ямы, куда свозятся нечистоты, повалившиеся заборы, квадраты огородов, где овощи растут в сточных водах, шаткие лачуги из досок и глины, которые вот-вот развалятся от одного удара кирки. Право же, Париж постоянно выбрасывает на окраины города всю свою накипь.

Сюда стекается вся грязь, вся мерзость, преступления большого города. Эта отвратительная нечисть вызревает под солнцем. Нищета несет сюда свои язвы. Несколько красавцев деревьев стоят подобно прекрасным и сильным богам, уцелевшим на уродливом фоне возникающего города.

Некоторые места особенно неприятны. Взять хотя бы долину Монружа, Аркей-а-Ванв. Там находятся заброшенные карьеры, исковеркавшие почву, а над ними, там, где расстилается голая равнина, на горизонте высятся гигантские колеса водочерпалки и огромные лебедки, силуэты которых напоминают виселицы и гильотины. Почва здесь меловая, пыль съела траву, люди идут по выбитым, развороченным дорогам, то и дело попадая в рытвины, лавируя среди глубоких ям, которые дождевая вода превращает в болота. Трудно представить себе картину более неприглядную и безотрадную, особенно когда садится солнце, удлиняя тощие тени высоченных лебедок.