С другой стороны города, на севере, тоже есть районы, при виде которых тоска раздирает душу. Здесь кончаются густо населенные предместья Монмартр, Ла-Шапель, Ла-Виллет, выставляя напоказ ужасающую нищету. Это не голая равнина, не уродливая опустошенная земля. Это человеческие отбросы, людской муравейник, кишащий умирающими от голода людьми. Вдоль маленьких улочек тянутся обвалившиеся лачуги, на окнах сушится застиранное белье, оборванные дети барахтаются в лужах. У этого страшного порога Парижа, где скапливается вся грязь и пороки, приезжий застыл бы, содрогнувшись от ужаса.

Помнится, юношей я прибыл в Париж на дилижансе и испытал здесь горчайшее разочарование. Я ожидал увидеть дворцы, а наша тяжелая колымага чуть ли не целую милю тащилась между подслеповатыми постройками, харчевнями, какими-то подозрительными заведениями. Это уже было начало города, разбросанного по обе стороны дороги. Затем дилижанс углубился в темные улицы. Париж предстал перед нами еще более тесным и мрачным, чем предместье, которое мы только что миновали.

Если бедный люд наслаждается красотами природы с высоты крепостного вала, то мелкие служащие и даже хорошо оплачиваемые рабочие предпринимают более дальние прогулки. Они отправляются в пригороды и благодаря средствам передвижения, которыми мы располагаем сегодня, добираются даже до настоящих лесов и полей. Прошли времена дилижансов-кукушек Париж — Версаль. Теперь существуют не только железные дороги — ходят пароходы по Сене, есть омнибусы, конки, не считая легиона фиакров. Но по воскресеньям происходит настоящая давка; было подсчитано, что в некоторые солнечные дни около четверти всего населения столицы, пятьсот тысяч человек, осаждают железнодорожные вагоны, омнибусы, конки и рассыпаются затем по загородным местам. Некоторые семьи берут с собой провизию и закусывают на травке. Здесь можно встретить и оживленные группы, и влюбленные парочки, ищущие уединения, и одиноких фланеров, прогуливающихся с тростью в руке. За каждым кустом располагается веселая компания. По вечерам зажигаются огни кабачков, звучат говор и смех, разливаясь в светлой ночи.

Можно было бы написать любопытное исследование о том, как развивалось у парижан пристрастие к загородным прогулкам. Это увлечение не было во все времена одинаковым. И не только потому, что не хватало средств передвижения, хотя это, конечно, ограничивало число выезжающих за город, но и оттого, что еще не пришла любовь к длительным прогулкам. Сто лет назад парижане знали лишь понаслышке о некоторых окрестностях родного города. Множество очаровательных уголков и восхитительных деревень, затерявшихся в зелени, дремало в полной безвестности.

В XVII и XVIII веках природа сама по себе мало кого привлекала. Ее признавали только приглаженную и принаряженную, как искусную декорацию вокруг дворцов. Мелких землевладельцев еще не было, лишь отдельные разбогатевшие буржуа осмеливались строить себе загородные дома. Напрасно было бы искать здесь небольшие участки, подобные нынешним клочкам земли, принадлежащим множеству хозяев, понастроивших сотни маленьких домиков, каждый со своим садиком, окруженным глухим забором. Понадобилась Революция, чтобы вокруг Парижа выросло неисчислимое количество буржуазных дачек, появившихся на территории некогда огромных парков.

Итак, наши отцы не любили природу или, во всяком случае, любили ее не по-нашему. В XVII веке литература, всегда отражающая нравы общества, ничего не говорит о нежной любви к природе, которая овладела французами к концу XVIII века и с тех пор непрерывно росла. Если мы станем искать в книгах той эпохи какие-нибудь сведения об окрестностях города и о тех развлечениях, которые получали там парижане, мы почти ничего не найдем. Приходится удовольствоваться известными стихотворными строками мадам Деульер о «цветущих берегах, омываемых Сеной», и эти «цветущие берега» — все, что сказано XVII веком о живописнейших берегах реки, о крошечных деревеньках, ставших знаменитыми в наши дни. Сам Лафонтен, который в свое время глубже других чувствовал природу, не написал ни строчки о парижских пригородах; у него можно уловить лишь их аромат, но тщетно искать хоть одно ясное и точное описание.

Объясняется это просто. Тогда в книгах не писали о природе, потому что человек не осознал еще своей связи с ней. Это не значит, что природу не любили, — нет, ею наслаждались, конечно, прогулки за город совершались, но красота деревьев не считалась такой важной темой, чтобы об этом стоило писать. Но вот появился Руссо и с ним всеобщее умиление природой, люди принялись заключать дубы в объятия, точно братьев своих. Нынешнее тяготение и полям ведет начало от этого великого движения натуралистов XVIII века. Мы хотим природу без прикрас, мы бежим в нее от городов, вместо того чтобы внести в нее город.

Итак, Руссо был зачинателем. Вслед за ним романтизм вдохнул в природу душу. А еще позже, с приходом Шатобриана, Ламартина, Виктора Гюго, мы вступили в эпоху поэтического пантеизма, который проливал слезы умиления над братским единством людей и природы. Античное искусство обожествляло природу, современное искусство очеловечило ее, а наш классицизм просто-напросто обошел ее молчанием. Но Ламартин, если не ошибаюсь, не написал ни одной строки о парижских окрестностях, а Виктор Гюго говорил о них со свойственным ему неистовым пафосом пророка. Надо заметить, что окрестности Парижа, такие уютные и приветливые, совсем не созданы для лирической поэзии.

Был один рассказчик, гораздо более скромный и уже почти забытый, книги которого завоевали пригородам Парижа необычайную популярность. Речь идет о Поль де Кока. Он много потрудился, чтобы увлечь небогатых парижан за пределы городских стен. В его время это стремление уже существовало, но Поль де Кок ввел в моду загородные прогулки, рассказав в своих книгах о многих зеленых и солнечных уголках в окрестностях столицы. Разумеется, литературные достоинства его романов невелики. Однако сколько в них добросердечия и как чувствуется в них за комическими преувеличениями реальная действительность! Перед нами не лирический поэт, преклонивший колена перед величием лесов, а парижский буржуа, который по-приятельски обращается с природой и требует от нее прежде всего свободы и свежего воздуха. В его произведениях дано верное описание парижских окрестностей эпохи Луи-Филиппа.

Необычайно любопытно восстановить по романам Поль де Кока, какими были Булонский и Венсенский лес пятьдесят лет тому назад. Здесь и прогулки на осликах, и завтраки на траве; а вот всерьез заблудился кое-кто из гуляющих и организуются их поиски. Конечно, сегодня все выглядит иначе. Ослики уступили место собственным выездам, шикарным экипажам. Вы еще можете позавтракать на траве, но лишь под присмотром сторожа. А уж заблудиться стало абсолютно невозможно — ведь лесную чащу расчистили, кустарники подстригли, проложили дорожки, лесные прогалины превратили в аккуратные лужайки с зеленым газоном. Знаменитое болото Отейля, о котором Поль де Кок говорит как о заброшенном и диком уголке, в наше время кажется аристократическим соседом бассейна в Тюильри.

Излюбленное место в парижских пригородах, куда Поль де Кок всегда приводит своих героев, — это Романвиль. Здесь вы у самых ворот Париям, сюда можно дойти пешком по Бельвильской улице. Тем не менее совершить прогулку в Романвиль было когда-то сложнее, чем сегодня отправиться в Мант или Фонтенебло. И здесь тоже столько произошло перемен! Поль де Кок с нежностью говорит о настоящем лесе сирени. Этот лес дочиста вырублен, чтобы дать дорогу Парижу, который продвигался все дальше и дальше; осталась лишь обширная голая равнина, на которой выросли вдоль дорог уродливые постройки. Это уже типичное предместье, с его трудом и нищетой.

Кстати, следует заметить, что мода на те или иные загородные места увеселения менялась приблизительно каждые полвека. Сколько песен было сложено о Романвиле, таком безлюдном и молчаливом сегодня! В начале Второй империи на смену Романвилю пришли кабачки Робинсона. А теперь он и сам поблек, мода на него прошла. В качестве примера приведу еще Аньер и Буживаль, о которых Поль де Кок даже не упоминает, а в наши дни они переполнены приезжающими.