С этими словами Михаил Васильевич, оперевшись обеими руками о край покрытого белоснежной скатертью стола, довольно неспешно и тяжело встал. Затем немного театрально достал свой любимый швейцарский золотой брегет «Павел Буре» с толстой плетеной цепочкой из кармана рыжего цвета жилетки, выделявшейся на черном фоне его выходного костюма и, открыв с музыкой крышечку, взглянул на стрелки. Было всего-то ничего: 12 часов пополудни. Потом он так же невозмутимо-довольно прошелся вокруг стола с явным желанием то ли выпить еще лафитничек, то ли откушать еще пирога, но воздержался. Похлопал себя громко обеими руками по слегка вываливающемуся за пределы пояса животику.

— Нет, хватит. Отставить! — сам себе, как вояка, скомандовал вслух он, отходя от стола, как от греха, подальше.

Взгляд его на этот раз остановился на висевшем здесь же, в большой гостиной, внушительного размера фотографическом портрете брата в золоченой рамке. Его сделал ему в подарок известный оренбургский фотомастер, державший в городе с десяток дорогих и одновременно несколько достаточно дешевых (для простого фабричного люда) фото- и художественных салонов, немец по происхождению Адольф Мариенгоф, представлявший в губернии в качестве ученика и продолжателя дел, пожалуй, самого известного в России фотохудожника Карла Буллу, имевшего официальный титул поставщика двора Его Императорского Величества. Признанный мастер съемки, он работал в лучших салонах Санкт-Петербурга и Москвы и снимал, конечно, по согласованию с министерством императорского двора, официальные мероприятия с участием самого государя императора. Поэтому наряду с известными «водочниками», хлебопеками, ювелирами, изготовителями шоколада, полиграфистами, производителями часов и мебели его творчество также не раз отмечалось золотыми и серебряными наградами на всевозможных всероссийских и губернских выставках и конкурсах, в том числе проводимых Его Императорским Величеством. Однако мировую славу ему и его семье принесли вовсе не фотографии царя и его свиты. Самую большую известность и популярность получили сделанные Буллой высокохудожественные снимки Федора Шаляпина и Льва Толстого. Оренбургский ученик, не раз помогавший прославленному мастеру портрета, преуспел не меньше своего учителя и в свои еще молодые годы уже пользовался широкой известностью не только в Оренбуржье, но и в столице. Стоили такого рода фотопроизведения достаточно дорого. Поэтому, подражая учителю, Мариенгоф из гордости не дарил их даже самому генерал-губернатору. Выполнить по заявке мог, конечно, но дарил только особо интересным для себя людям.

«А вот брату Василию, на тебе, пожаловал, да еще с дарственной надписью с обратной стороны», — подумал Михаил Васильевич.

«Надо бы узнать, — решил он, — что хотел за это от брата хитрый Адольф? Может, и мне, на память потомкам, сделать такой же? А то живу на свете, как одуванчик. Зато брат мой — настоящий молодец. Имя нашей семьи не только не посрамил, но высоко поднял, да и себя не забыл. Стал начальником канцелярии генерал-губернатора Оренбурга, действительным статским советником. Мало ли земляков учились с ним вместе на юридическом в Питере? А такой вот удачливый оказался он один. И не только в делах, должностях и званиях преуспел — в семейной жизни мало, что ли, достиг? Женился молодец даже наперекор родителям на такой красавице. Так она, можно сказать, назло им, оказалась не только умной женщиной, заботливой матерью, но и прекрасной умелой хозяйкой, приветливой, гостеприимной, радушной. Каждое утро пироги не сами по себе на столе появляются? Их же приготовить и испечь надо. А она-то сама это делает. Да и подать как следует, — дальше размышлял Михаил Васильевич, — все умеет».

От этой ласкающей его сердце мысли он в конце концов все же не, выдержал, вновь протянул руку к столу и взял огромный, блестевший масляной корочкой кусок пирога с белугой и прямо стоя стал с величайшим видимым удовольствием жевать его, рукой иногда поддерживая и подхватывая снизу отваливающиеся кусочки и крошки.

Потом, не вытерев даже салфеткой усов, робко протянул замасленную после такого «белужьего рая» руку к поблескивающему на солнце графинчику, с превеликим удовольствием наполнил свой лафитник славившегося по России гусь-хрустальненского производства полюбившейся ему крепкой малиновой настойкой и мигом осушил его.

— Эх, хороша, брат, — сказал он, глядя на портрет начальника канцелярии генерал-губернатора. — За тебя пью! Желаю тебе всегда счастья и здоровья! И детям твоим того же!

С портрета, похоже, в самую что ни на есть натуральную человеческую величину, развернувшись вполоборота, на него смотрел брат Василий в своих генеральских погонах и с непременным «Владимиром» на левой стороне мундира, прямо за «Святым Станиславом». Помимо них парадный мундир брата, в котором его запечатлел Мариенгоф, украшали и другие высокие государственные награды, полученные Василием Васильевичем в благодарность на службе.

— Ай да Васька, ай да молодец! — продолжил Михаил Васильевич, полностью осушив при этом хрустальный штоф с «малиновкой» и глядя с подобострастием на пышные портретные усы с сединой, внимательные, слегка раскосые глаза и чуть-чуть широковатые скулы брата, свидетельствовавшие, по его собственному, запомнившемуся всему семейству выражению, о трехсотлетием татаро-монгольском иге на Руси.

Сам Михаил Васильевич хоть и не любил говорить об этом, но тоже достиг немалого. Он был преуспевающим горным инженером, имевшим довольно неплохой по тем временам достаток. Но брату своему почему-то всегда от души завидовал, как говорится, белой завистью. Гордился им.

— Ох, и высоко ж ты поднялся, Васька-шельмец, — опять снизу вверх посмотрев на портрет, промолвил Михаил Васильевич, вновь протянув руку к столу.

— Может быть, все же хватит с утра-то, — не замедлила прервать своим командным голосом все не заканчивавшуюся его трапезу Ольга Петровна. — Небось дел у тебя сегодня по горло, я даже знаю. А ты забыл, верно? С чего бы это? Уж не влюбился ли, а, Михаил Васильевич?

Рука Михаила Васильевича после этих слов так и осталась протянутой над столом на полпути уже к графинчику черничной.

— Больно вкусно у вас, моя дорогая, аж уходить неохота вовсе. Хотя ты, конечно, права — дела ждут, — довольно быстро сказал он и по привычке проскочил в небольшую темную комнату поблизости, где в углу, освещаемая тусклым светом лампад, висела большая, в полроста, семейная икона. Встав перед ней, он истово троекратно перекрестился, низко склонив голову, и затем, резко развернувшись на каблуках, вскоре вышел на улицу. Там его уже давно дожидался в пролетке постоянно позевывавший от скуки кучер Данила.

— Поехали на прииск. Гони, Данила, что есть мочи, нам надобно еще вернуться до темноты, — медленно, выделяя каждое слово и удобно усаживаясь на мягкое кожаное сиденье, сказал Михаил Васильевич.

Коляска резво понеслась на легких резиновых шинах по мостовой, а Михаил Васильевич, тронутый своими размышлениями, вновь погрузился в воспоминания, связанные с домом и семьей брата.

«Да, похоже, правы злые языки, — подумал он, — утверждающие, что все успехи брата начались как раз с его женитьбы. С того самого момента, когда пришла в его дом Ольга Петровна. А может, это сам Бог помогает ему во всех его добрых делах? Ведь даже горничная Дуняша и та расцвела, считай, на хозяйских харчах. И повадки у нее совсем другие, не прежние, не деревенские… А уж об Эмилии Карловне, выписанной специально из Баварии — бонне, симпатичной немочке — и говорить нечего. Просто павой теперь выступает, белобрысая, а не просто, как все другие. И то сказать, что дочек Василия прекрасно обучает языкам и светским манерам. Дочери Василия — Вера, Надежда, Любовь — все просто красавицами растут, все в мать, в Ольгу Петровну…»

Михаил Васильевич вспомнил, как сильно разгневался их отец — отставной царский генерал Василий Васильевич Агапов (в роду Агаповых было принято с незапамятных времен старшего сына обязательно называть в честь отца, вот и шли уже какой век подряд чередой Василь Василичи), когда донесли ему, что его первенец Васька влюбился в простую казачку-станичницу Ольгу Писареву. Бравого генерала от такого известия чуть удар не хватил. Считал он тогда, что заканчивавшая Орское приходское училище девица, хоть и ладная собой, вовсе не пара его сыну — преуспевающему выпускнику юридического факультета Петербургского университета, служившему на хорошей государственной должности в том же Орске и имевшему прекрасные перспективы карьерного роста не только в губернии. На его будущее отец имел абсолютно другие виды.