Возражая, она, словно старушка, затрясла головой, не то, чтобы испуганно, скорее оторопело. Сказала:

— Не могу так.

— А ты через «не могу».

— Легко советовать.

Я не ответила. Вика положила локти на перила балкона, ссутулилась. Я долго-долго молчала, глядя на сонную улицу. Я не знала, о чем думала подруга. Но я знала, что ни на какой юг, ни в какие Карпаты она не поедет. Дверь с балкона ведет в ее квартиру, в ее счастье, тишину, покой, веру...

— Надо мыть посуду, — будто очнувшись, сказала она. И потом спросила без всякого перехода: — Тебе никогда не кажется, что ты больна?

— Чем?

— Ну чем угодно.

— Мне бы твои заботы, — улыбнулась я.

И Вика улыбнулась и сказала:

— Я — дура?

— Самую малость. Немножко.

— Самую малость — это ничего, — голос теперь был бодрым. — Самую малость — это значит, как все.

— Как все, — согласилась я.

Мы пришли на кухню, но Митя уже вымыл посуду. И кухня тоже казалась вымытой и даже вылизанной. Такая она была чистая и белая...

— Можно ложиться спать. Ты устала?

— Нет, — сказала я. — Посидим. Завтра суббота. А видимся мы так редко. А я тоже хочу поплакаться. Я буду плакаться, а ты утешать меня. Договорились?

— Договорились, — сказала Вика.

...Все было хорошо. Все было тихо. И там, за кухонным окном, ясный город лежал в ночи, свежей и молодой, как весна.

Повесть была про лесорубов, которые жили в краю голубых озер, любили среди сосен, хорошо мечтали. Повесть была хорошая. Читалась залпом. И след в сердце оставляла, точно песня, теплый и радостный.

Где-то был записан телефон ее автора, и я решила позвонить ему, старательно перелистав старые телефонные книжки.

На Полярной гремели трамваи. Шум, привносимый ими в ночь, распугивал покой. И у меня не было ощущения позднего часа, хотя на самом деле часы показывали без четверти одиннадцать.

Там, далеко, за десять, а может, и за все двадцать километров, трубку сняла молодая женщина. Несомненно, молодая. Пусть даже определять возраст по голосу в телефонной трубке — большая смелость. Я никогда раньше не набирала этот номер телефона, не думала, что буду набирать, но удивительно — женский голос в трубке показался мне противоестественным, немыслимым, быть может, потому, что я не ожидала его услышать. Я могла предположить — будут длинные гудки, никто не снимет трубку. Но то, что может ответить женщина, не приходило мне даже в голову.

— Я попрошу Бронислава.

Женщина молчала. Я слышала в трубке ее дыхание. Женщина раздумывала, как ей быть. Потом за окном прошумел трамвай, и я не могла слышать в трубке ничего.

Пауза затягивалась. Я уже решила положить трубку, когда женщина сказала:

— Одну минутку.

Конечно, минуты не потребовалось. Бронислав сказал сухо:

— Да?

— Добрый вечер, — уныло произнесла я. Затея с ночным звонком показалась мне пустой и ненужной.

— Наташа! — обрадовался он. — А я только сегодня получил письмо от Андрея.

— Вы женились?

— Скоро месяц.

— Догадываюсь — вы устали от поздравлений, но все равно я вас поздравляю.

— Спасибо.

— И вам спасибо. За повесть.

— Вы прочитали?

— Две минуты назад... Андрей уехал в те края?

— Почти что, — не очень уверенно ответил Бронислав. — Место действия в повести обобщено. Вы заметили — там нет точного географического адреса.

— Не заметила. Она читается на одном дыхании.

— Спасибо вам, — проникновенно сказал Бронислав. Наверно, он еще не был испорчен похвалой.

— Спокойной ночи, — пожелала я.

— Взаимно.

— У вас ревнивая жена? — не знаю зачем, спросила я. Была убеждена, что ревнивая.

— Нет. Ее тоже зовут Наташа. Я вас познакомлю. Вы обязательно приходите к нам в гости. Или давайте съездим куда-нибудь вместе. К примеру, в Архангельское. Вы бывали там?

— Ни разу.

— Что же Андрей так оплошал?

— Вот так и оплошал.

Я увидела Широкого, семенящего возле конвейера, прочитала озабоченность на его лице и даже похолодела внутренне, когда он подал руку, давая понять, что нужна ему я, а никто иной.

— Тебя к телефону, — почему-то оглядываясь, произнес он негромко. Сморщился и добавил: — Луговая...

Я звонила ей два дня назад и просила о встрече. Анна Васильевна, однако, была занята. Пообещала позвонить при первой возможности.

— Спасибо, — сказала я Широкому и поспешила в кабинет.

Широкий не пошел за мной. Проявил деликатность. После случая с Закурдаевой он относился ко мне с заметным уважением и даже, как я подозревала, с определенной долей боязни.

— У тебя очень важный разговор? — спросила Анна Васильевна.

— У меня личный разговор.

— Приезжай после работы в метро «Сокольники».

— В пять.

— Условились.

...По дороге от метро до парка я рассказала о Луцком. О наших отношениях. Я не могла остаться с этим один на один. Мне нужен был совет друга.

— Может, Луцкий влюблен. Почему бы нет? Одинокая, красивая, молодая женщина... Такую и полюбить не грех, — Луговая шла рядом, держа меня под локоть.

— Способен ли он любить вообще? — усомнилась я.

Холода омывали осень. Деревья в Сокольниках стояли безлистые, озябшие. Стеклянное на закате небо было розовым. И дорожки в парке тоже казались из стекла.

— В одном из переводных романов я читала: «По вечерам они любили друг друга на диване в его рабочем кабинете». Не так ли Луцкий хочет любить меня?

Луговая пожала плечами — скорее всего, не соглашаясь:

— Похоже, что его утомило одиночество.

— Тогда пришло решение повеселиться в каюте «люкс»?

— А вдруг он не вкладывал в приглашение того смысла, о котором ты думаешь?.. У тебя в гостях, ты же сама говоришь, он вел себя прилично.

— Да.

— Если человек — личность, не мелкая душонка, а личность, ему доступны идеалы, и верность первой любви, и постоянство, и чувство уважения к женщине, понравившейся вдруг...

— Вы говорите так, словно Луцкий просил вас об этом.

— Нет. Мне уже давно никто не открывал души. За исключением тебя.

— Это плохо, — сказала я.

— Однако понятно... Я женщина по характеру суровая. И призвание мое — не утешать, а требовать...

— Требовать проще.

— Так кажется со стороны, — возразила Луговая устало и тихо. — Если тебе, Наташа, придется когда-нибудь заниматься этим не очень благодарным делом, запомни два момента. Первый — тот, с кого ты требуешь, человек. Второй — ты тоже человек...

Анна Васильевна выпустила мой локоть, почему-то вдруг ускорила шаг, словно ее кто-то позвал. И я заторопилась тоже. А сумрак был уже не розовым, сиреневым. И небо потемнело, углубилось, как вода в иссякающем колодце.

Между деревьями в стороне от аллеи парень обнимал девушку. Оба были в куртках и брюках. Девушка смеялась. И смех ее звучал молодо и счастливо.

Луговая замедлила шаг, прислушалась к смеху, точно к мелодии. Одобрительно покачала головой. Призналась:

— Я об одном жалею, что у меня нет дочери. — Повернулась, лицо скорбящее — иконописное. — Это не бабья слабость. Это то, чего мне не хватает для полноты жизни. — Положила руки на мои плечи. Тряхнула несильно: — Оформляй развод с Буровым, Наташа... Оформляй. И выходи замуж. К лешему Луцкого! Староват он. И здоровьем, судя по всему, не очень. Выходи за ровесника или чуть постарше. Рожай детей. Двух, трех! Бесплодие, как песок, что-то сушит у нас в характере. Может, мы в чем-то и умнее многодетных матерей, но только ли в одном уме счастье?