— Бронислав сказал, что твой очерк о рыбаках не пойдет. Его зарубила редколлегия. И вообще, то, что ты написал, не здорово.

Морщинки, словно муравьи, забегали по лицу Бурова. Спросил подчеркнуто равнодушно:

— Красный свет... Это Бронислав?

— Угу... А как ты догадался? — предельно наивно поинтересовалась я.

— Ты могла бы не информировать меня о своих похождениях.

— Не нравится?

— Нет, — отрезал он.

— Давай разойдемся.

Он положил вилку. Осторожно огляделся по сторонам: не слышал ли кто моих слов, не обращают ли на нас внимание. Сказал:

— Поговорим дома.

...Я прошла на кухню. Вынула из авоськи кефир, докторскую колбасу, батон. Потом заперлась в ванной. Душ освежил меня немного. Но ванная была очень тесная. Я забрызгала пол. Пока вытерла тряпкой, опять навалилась усталость, будто бы я не освежалась...

Буров по-прежнему сидел в кресле. Я сказала:

— Мог бы и приготовить ужин.

Он сверкнул очками.

— Нужно сначала поговорить.

— О чем? — не поняла я.

Муж саркастически улыбнулся!

— Разводиться нам или нет.

Видимо, от усталости я была спокойна, как никогда. Мозг работал ясно. Злиться не хотелось. Спорить тоже. Хотелось молчать и смотреть...

Я села в кресло напротив. Теперь нас разделял только журнальный столик: хрупкий и красивый. На его полированном верхе отражалась распахнутая рама, цветы, стоящие на подоконнике, и даже облака в темнеющем небе.

Спросила тихо:

— Что ты хочешь сказать? Лучше бы ведро с мусором вынес.

Последняя фраза подействовала на него удручающе. Он словно бы уменьшился в кресле. Поежился. Снял очки.

— Сегодня за обедом ты ясно дала понять, что семейная жизнь со мной тебя не устраивает.

Хотела ответить ему: «Как ты догадался?» Но леность опутывала меня, словно сон. Я промолчала.

— Я полагаю, — продолжал Буров, — каждый из супругов должен обладать достаточно высоким чувством ответственности друг перед другом за свои слова и поступки.

Решила изображать на лице тупость. Глупо уставилась в зеркало серванта, где не было никакой посуды, кроме дюжины длинных хрустальных фужеров, подаренных на новоселье Анной Васильевной Луговой. Впрочем, какой смысл хоть что-то изображать на лице, если Буров снял очки и неспособен различать нюансы. А может, тупость не такой уж нюанс...

— Ты молчишь, — продолжал Буров, — это дает мне право надеяться, что слова твои всего лишь результат эмоций, а не работы мысли.

Квартира выходила окнами на восток. И закат догорал где-то за другими крышами. А над нашей небо уже готовилось ко сну. Комната наливалась темнотой, клубкастой, как облако. Звуки от машин обретали ночную четкость, искры, с трамвайные проводов полыхали нежно, словно далекие зарницы.

— Счастливая особенность нашего брака состоит в том, что он явился хорошим последствием любви с первого взгляда. Я полюбил тебя сразу, как только ты вошла в кабинет. Помнишь, принесла рисунки.

— Помню, — наконец соизволила отозваться я. — Но должна честно признаться, ты не произвел на меня столь неотразимого впечатления. Наоборот, подумала: лысый, очкастый...

Он поспешно надел очки. Пожелал осмотреть меня внимательно. Лицо было настороженно, будто в предчувствии опасности. Но я не собиралась ему угрожать. Мне вообще не хотелось разговаривать. Я хотела бы сейчас плыть на лодке по ночной Волге. Или лежать у моря, слушать, как переговариваются волны и с легким вздохом хлюпают о берег. Или, на худой конец, целоваться на улице Герцена.

— Что дальше? — спросил он с заинтересованностью, пытаясь спрятать ее подальше, словно ключи в кармане.

— Я полюбила тебя за ум... Тебе нужно периодически жениться на восемнадцатилетних девушках. И ты будешь для них кумиром.

— Почему на восемнадцатилетних?

— В двадцать четыре мы начинаем отличать болтовню от дела.

— Ты хочешь сказать, что я болтун?

— Это не очень точно, Мама называла таких, людей иначе.

— Как?

— Пустобрех!

— Да, — почему-то в нос произнес Буров. — Высшее вечернее образование интеллигентности не прибавляет.

— Виной тому не образование, а порода. Вот ты считаешь себя интеллигентом в пятом поколении, ты сын профессора. Казалось бы, понятие интеллигентности входило, в тебя вместе с маминым молоком. Разумеется, в том случае, если мама твоя не пользовалась услугами кормилицы. Но, увы, интеллигенция от поколения к поколению также способна вырождаться, как и княжеские династии.

— Вот ты к чему ведешь, — обиделся он, совсем как маленький ребенок.

— Ты же сам говорил: во всем нужна ясность.

— Я говорил не только это.

— В том и беда, что вся твоя энергия уходит исключительно на разговоры.

— Если это намек, то, прости, ты нечестна. Женщина должна оставаться женщиной даже в минуты гнева.

— Гнев? Нет, только горечь. Горечь оттого, что человек, которого я когда-то считала, скажем, умным, путает такие элементарные понятия, как «интеллигент» и «служащий». Ты, милый мой, всего-навсего служащий. И твой диплом прибавил тебе столько интеллигентности, сколько мой мне. Интеллигентом можно быть и без диплома, работая дворником.

Он встал и подошел к балкону. Дверь была открыта. И Буров остановился в проеме, дыша уличным воздухом, который едва ли был очень свежим, потому что машины проносились по Полярной одна за одной, одна за одной...

— Я слушаю тебя, — сказал он и почему-то вновь снял очки. — Ты давно жаждала подобного разговора.

— Наоборот, всячески избегала... Но уж если на то пошло, позволь мне поразмышлять вслух. В течение многих лет ты на субботу и воскресенье уезжаешь к мамочке «писать вещь». Где этот тихий Дон? Сколько там? Тысяча страниц или ни одной? В течение многих лет ты ни разу не принес в дом зарплату. От иголки до мебельного гарнитура — все в этой квартире куплено на деньги, заработанные мной. В течение многих лет ты не разрешаешь мне иметь ребенка. Ребенок — это пеленки, шум, гам. Цитирую: «Ребенок будет мешать раскрытию моего творческого потенциала». В первые годы замужества, когда я не очень понимала значение слова «потенциал» — эта абракадабра производила на меня желаемое впечатление. Но ведь сейчас я вижу тебя насквозь. Знаешь, ты кто?

— Порадуй, — не оборачиваясь, сказал Буров.

— Лентяй.

Он присвистнул. Повернулся лицом в комнату, и, потрясая правой рукой, протяжно, почти нараспев, произнес:

— Ду-ра-а-а... Думаешь, если тебя избрали в члены парткома и ты подружилась с Луговой, так в твоем мозгу увеличилось количество извилин? Ничего подобного! Ты была красивой девой. Стала еще красивее. Но мозги у тебя по-прежнему в зачаточном состоянии. То, что ты считаешь своим умом, — не более чем апломб и заносчивость. Хочешь, признаюсь, кто я? Я — неудачник!

— Таких людей вообще нет! — затряслась я, ощущай неодолимое желание испробовать на лысой голове Бурова крепость настольной лампы. — Это слово придумали лентяи.

— Неудачники есть... Есть только потому, что рядом с ними ходят по земле необыкновенно удачливые люди.

— А может, просто более умные, способные...

Совершенно неожиданно Буров не взорвался. Наоборот, спокойно опустился в кресло. Поправил очки. Наверное, без них он уже бы ничего не видел в темноте, густеющей от минуты к минуте.

— Это другой разговор... — произнес тихо. — Я имею в виду совершенно одинаковые исходные данные. Так сказать, стартовую черту.

— В спорте побеждает более достойный.

— Жизнь не похожа на спорт. В жизни бывает и наоборот. — Он откинулся на спинку кресла, устало сказал: — Представляешь, каким был бы сейчас наш земной шарик, если бы верх одерживали всюду только достойные люди.

Спор произошел у нас в понедельник, а с пятницы на субботу Буров, как обычно, уехал к маме «писать вещь». Мама его, Юлия Борисовна, с которой у меня никаких отношений не существовало, насколько я поняла из слов мужа, отдыхала в Болшеве. В квартире же ее остались цветочки, и Буров пообещал хотя бы раз в неделю поливать их. Обещание почему-то озаботило его. Каждый раз, вспоминая о цветах, он вздыхал так, словно ему по меньшей мере предстояла натирка паркета.