Возле двери начальника отдела кадров была очередь, куцая, но все же очередь. Разумеется, мы не стали спрашивать, кто последний. Лева просто толкнул дверь и пропустил меня вперед.

Когда мы вошли, все, кто находился в комнате, вдруг встали.

— Оформите младшим бухгалтером в пятый цех, — сказал Лева.

Начальник отдела кадров, сухопарый, неопределенных лет мужчина, как-то очень по-военному ответил:

— Будет сделано!

— Хочу на конвейер, — сказала я.

— Конвейер — это не Гагра, — пояснил Лева. — Конвейер от тебя никуда не уйдет. А пока порисуешь, попишешь плакаты, объявления... Присмотришься к людям, к работе... И тогда выбирай себе профессию. Все дороги открыты. Как знать, может, через десяток лет на моем месте окажешься. Или даже на месте директора.

Мужчины рассмеялись, а я покраснела.

— Какая же ты красивая! — сказал Лева.

Он, конечно, был болтун...

— Сероглазая, а стакан нарисовать можешь?

— Могу.

Парень ухмыляется. Руки в брюки. Идет через красный уголок к стенду развалисто, пижонясь. Я не обращаю на него ровно никакого внимания, смотрю эскизы. Думаю про себя: «Надо было бы закрыть дверь».

— Сероглазая, и бутылку нарисовать можешь?

— Могу.

— С водкой.

— И с водкой.

— А с молоком?

— С чем хочешь.

— Ого! Прямо Марья-искусница. Может, тебя Марьей и зовут?

— Не угадаешь.

— А зачем гадать, так узнаю. Ты новенькая?

— А ты старенький?

— Точно. Исай, электрик... Может, слышала? В меня тут полфабрики влюблено.

— Многовато.

— В самый раз.

— В самый так в самый... Только ближе не подходи, усы нарисую...

— Черные.

— Зеленые.

— А как же я тебя провожать пойду?

— Провожать себя не разрешаю.

— Люблю без разрешения.

— Увы, не сходимся вкусами.

— Вкусы дело наживное. Э-э... Ты зачем запираешь дверь? Э-э...

...В проходной сказала вахтерше:

— Там какая-то девчонка Исая-электрика в красном уголке заперла. Открыли бы.

Вахтерша, плотная и невысокая, как тумбочка, сказала беззлобно:

— Так ему, бабнику, и надо...

Комната принадлежала нам проходная. Мать долго копила деньги на перегородку, но не могла накопить. Жили мы бедно, а я росла быстро. И мне требовались или тапочки, или туфли, или шапка, или плащ. Да разве все перечислишь...

В запроходной комнате (так писалось в документах домоуправления) поселилась шумная татарская семья: муж, жена и двое девочек. Жена по имени Сания — смуглая диковатая женщина средних лет — оказалась туговатой на ухо. Татары разговаривали очень громко. И хлопали дверьми так, что в нашей комнате тряслись окна, а занавеска из темненького ситца, обозначающая проход, колыхалась, как белье на проволоке. Одним концом она была прикреплена к старому, страшному шкафу, выкрашенному охрой, другим к широчайшей кирпичной печке, тянувшейся от пола до потолка. К этой печке мастера подвели газовые горелки. Но горели они очень плохо. И вечерами, поздними, холодными, мать собирала возле магазина пустые ящики... Несколько раз я совсем маленькой ходила с матерью к магазинам. Ни мать, ни я не знали, можно ли брать эти никем не охраняемые ящики. Они валялись один на другом. И свет не падал на них. И пахло кислой капустой и грязными бочками. У меня было ощущение, что мы воруем. Я говорила:

— Ой, не надо. Пойдем, пойдем, мама. Пойдем...

Мать успокаивала меня:

— Никто нам ничего не скажет. Все одно валяются без надобности.

В голосе матери не слышалось уверенности. Похоже, она тоже боялась. Мне было жаль ее. Я плакала украдкой...

Ящики горели хорошо. С шумом, с гуденьем. Печка прогревалась. Тепло исходило от нее, точно доброта. И в комнате становилось уютней и радостней. Словно мы с мамой были не одни. Словно рядом присутствовал кто-то близкий.

К сожалению, это было только впечатление... И мать моя, и отец воспитывались в детдоме. Я выросла, не зная, что такое дяди, тети, бабушки, дедушки. И самым близким человеком для меня была всегда мать.

Мы были с ней очень дружны. Никогда не расставались надолго. Даже в пионерские лагеря я уезжала не больше, чем на одну смену.

Несколько сезонов мать работала в парке «Сокольники». Мне было тогда двенадцать-тринадцать лет. И я привыкла к парку, словно к дому. В будни, особенно в первой половине дня, парк был хорош тишиной и солнцем, замершим на короткой траве, чистыми дорожками. Спокойствием. Большим-пребольшим...

В те часы людей, гуляющих в парке, можно было пересчитать по пальцам. Старички и старушки — пенсионеры. С газетами, с клубками шерсти. Молодые мамы, озабоченно и нежно поглядывающие на детские коляски... Лоточницы, садовники, киоскеры... Даже в детском городке бывало тогда пусто. Не раскачивались качели, не гудели моторами самолеты. И карусели висели неподвижные, как игрушки на елке.

Однажды ко мне подошли седой благообразный старичок, похожий на профессора из кинофильма, и мальчишка — мой ровесник.

Старичок спросил, как меня зовут. Потом представил мальчишку:

— Это внук мой, Боря.

Боря покраснел сильно-сильно. Прямо-таки стал малиновым. Потупил взгляд.

Старичок сказал:

— Составь, Наташа, ему компанию. Покатайся с ним на качелях.

Я кивнула.

Мальчик замотал головой.

— Не хочу.

— Неправда, — возразил дедушка. — Ты же сам просил. — И, обращаясь ко мне, пояснил: — Он у нас стеснительный, как девочка.

— А я не стеснительная, — заявила я гордо. — И не боюсь ничего.

— Даже пауков? — недоверчиво спросил мальчишка.

— И пауков не боюсь. И мышей не боюсь... — хвасталась я, испытывая легкую радость, похожую на головокружение.

— А ты видела мышей?

Меня поразила наивность вопроса.

— У нас в доме их сколько угодно, — ответила я удивленно.

Внук с недоумением взглянул на дедушку, словно спрашивая: разве бывают такие дома? Дедушка взглядом сделал знак — можно верить. Тогда мальчишка поинтересовался:

— Почему же вы не держите кота?

— Нашего кота зовут Пуська. Соседские кошки вырвали ему правый глаз. И он теперь много спит. А мышей не ловит...

— Вот бы нам такой дом, — позавидовал внук Боря.

Мы забрались на качели. Я чувствовала себя как рыба в воде, раскачала сильно-сильно.

А в глазах у Бори появился страх. Мне было радостно. И я смеялась...

Потом дедушка повел нас в тир. Я бывала здесь ежедневно. Рябой дядя Яша, которого сотрудники парка называли «тирщик», хорошо знал меня. И часто давал винтовку, подержать, поделиться, объясняя при этом, какое положение должна занимать мушка в прорези. Правда, стреляла я редко, потому что каждый выстрел стоил целых пять копеек. Но обращаться с винтовкой я могла так же уверенно, как и с куклой.

В тире дедушка оплатил десять выстрелов. Я каждой пулей поразила мишень. А Боря промахнулся все пять раз. От досады, от обиды он заплакал. Дедушка успокаивал его словно маленькую, плаксивую девчонку. Обещал сводить в зоопарк, в цирк, в уголок Дурова... Мне стало неинтересно с ними. И я ушла...

Сорок рублей — сумма моего первого аванса.

Пятнадцать я отложила на питание. Остальные решила отдать плотнику, который согласился поставить стенку в комнате.

Жить дальше в проходной было невыносимо. Сосед Гриша, употреблявший «белую» обычно по субботам и воскресеньям, в последнее время стал прикладываться и в четверг, и в среду, и во вторник, и в пятницу. Заявлялся домой среди ночи. И до первых зорь громко выяснял у жены, которая, как я поняла, существовала на правах мебели, уважает ли она его или нет. Сания отмалчивалась. И тогда, «авторитета личного ради», он гонялся за ней с кухонным ножом в руках, а дети кричали криком и прятались под мою кровать.

Мне не исполнилось еще семнадцати. Но я не была хрупкой и малорослой. И однажды двинула Гришу в дых. Он, как говорили мальчишки в школе, отключился, другими словами — потерял сознание. Пришлось вызывать неотложку.