— Не заяц, а старый человек с больным, усталым сердцем, — Широкий вещал, как последняя инстанция.

Доронин насупился:

— Мово сердца на мой век хватит. А лишку мне без надобности.

Щека у Широкого нервно дернулась, словно ее обожгло.

— Все это разговоры. Однако умирать никому не хочется... У тебя дело?

— Сказывали, зовете меня, — с легким недоумением ответил Иван Сидорович.

— Да... — вспомнил Широкий. Выключил бритву. Провел ладонью по щекам, подбородку. Похоже, что остался довольным. Сказал:

— По старой памяти и, как нынешний член фабкома, помочь ты должен Мироновой. На заготовительном потоке бригадира избрать надо.

— Кого предлагаешь?

— В бригадиры? — вопросительно ответил Доронин.

— Не в королевы, же английские! — засмеялся Широкий, посмотрел на меня, словно просил оценить остроумие. Все-таки начальство шутит не каждый день.

Я улыбнулась совсем другому: подумала, вот если бы их поменять местами. Но Георгий Зосимович принял мою улыбку за поддержку. Сказал:

— Ну...

— Предложат, — неопределенно ответил Доронин и пожал плечами.

— Кто?

— Коллектив... Инструкция есть, — развел руками Иван Сидорович. — По инструкции коллектив свово представителя выдвинет.

Румяность схлынула с лица Широкого, как вода с берега. Он забарабанил пальцами по столу. Наконец сказал:

— Все верно. Но Миронова — председатель цехкома еще молодой, неопытный. Помочь ей надо. Согласен?

— В некотором смысле... — промямлил, глядя в пол, Доронин.

— В прямом смысле! — стукнул кулаком по столу Широкий. — Ты, Доронин, на меня не сердись. Знаешь же, люблю я тебя, как отца родного. Сколько раз в дирекции намекали, не пора ли, дескать, Ивана Сидоровича Доронина с почетом проводить на пенсию. А я им — нет! Доронин — это кадр! Это специалист! Опора! Мы с тобой должны жить душа в душу. Идти рука об руку... Наталья Алексеевна, позовите мастера.

Иду за тетей Дашей. Она помогает девчатам «на клею». Доброе лицо ее светится улыбкой, чуть заметной, но приветливой. Она такая тихая, наша тетя Даша, что никто не может запомнить ее голоса. Но руки помнят. Вернее, пальцы, крепкие, короткие, с ногтями, никогда не крашенными, но всегда чистыми, аккуратно подстриженными. Когда тетя Даша садится за машину, ее можно снимать на пленку и потом показывать новичкам как учебное пособие.

В цехе ее зовут Счастливая. За этим прозвищем целая история. Но произошла она еще до моего прихода на фабрику. Кажется, в тот год, когда была разыграна первая денежно-вещевая лотерея.

Как-то в аванс наделила кассирша тетю Дашу одним лотерейным билетом. И надо же так случиться: именно на этот билет выпал самый крупный выигрыш — автомобиль «Волга».

Я никогда ничего не выигрывала в лотерею, даже рубля, потому не могу представить душевное состояние человека, на которого свалилась вот такая удача. Можно лишь предположить, что с радостью соседствовало и волнение: не сон ли это, не опечатка в газете? Впрочем, тетя Даша — человек спокойный. И как там все было, не знаю. Известно лишь, что по такому случаю тетя Даша купила два вафельных торта и угостила женщин с потока.

К тому времени вдовствовала тетя Даша уже четвертый год. С ней вместе в двухкомнатной квартире жила дочка — зубной врач, зять-протезист и малолетний ребенок, мальчик. Сын же тети Даши Сева — мастер по телевизорам — жил отдельно, на площади жены-портнихи, он имел двух детей, девочек-близнецов.

Такая подробная, как сказал бы Буров, дислокация семейных сил необходима для постижения дальнейших, событий.

О том, чтобы тетя Даша получила выигрыш деньгами, дети не хотели и слышать. Тем более, что и сын и зять имели водительские права. Сын Сева утверждал, что машина должна принадлежать ему, поскольку он сын, мужчина, наследник отца, даже королевские престолы испокон веков переходили к старшему сыну, не то что машина. Дочь же мотивировала претензию тем, что живет одной семьей вместе с матерью, что у них общий стол, общая касса, а значит, и те тридцать копеек, что были уплачены за лотерейный билет, тоже общие. А потому билет принадлежит не лично матери, тете Даше, а всем лицам, проживающим на данной площади.

Широко известно, логика — великая сила. Но родная кровь есть родная кровь. И еще говорят: сердце — не камень. Тем более матери. Разве позволит оно, чтобы родной сын Сева ходил по Бескудникову пешком, а настырный зять ездил на новенькой, пахнущей лаком и бензином «Волге». Конечно, не позволит.

Не позволит...

Так тетя Даша подарила счастливый лотерейный билет сыну Севе — телевизионному мастеру из Бескудникова.

Дочь — зубной врач и зять-протезист обиделись смертельно. В тот же день разделили кассу, стол, а через два месяца и жилплощадь. В результате размена тетя Даша попала в многонаселенную коммунальную квартиру на Комсомольской площади, где электрички зеленели под окнами так же густо, как молодые деревья в парке «Сокольники».

Сына Севу подвел режим дня, к сожалению сложившийся еще до получения щедрого материнского подарка. А режим был такой: к 10.00 — в ателье, в 11.00 — работа у первого клиента, в 11.30 — у второго, 12.00 — прием «чернил» (портвейн, «Солнцедар», красное крепкое) в автомате «Вина — соки — воды», 13.00 — посещение третьего клиента, 14.00 — четвертого, 15.00 — прием «чернил», 16.00 — посещение пятого клиента, 17.00—19.00 — прием «чернил», беседы с простым народом на различные бытовые темы.

Если пешехода подобный режим дня рано или поздно приведет в медвытрезвитель, то перед обладателем собственной машины он непременно распахнет двери тюрьмы.

Сева, как определил юрист, совершил наезд со смертельным исходом и отягчающими последствиями, выразившимися в том, что он укатил с места происшествия. Его долго искали.

Срок наказания обозначили, кажется, в восемь лет.

Жена потребовала развода. Вышла замуж за трезвенника. И он до сих пор разъезжает на тети Дашиной «Волге» без всяких уличных происшествий.

С тех пор тетю Дашу и прозвали Счастливая.

Широкий встретил нас, нетерпеливо постукивая пальцами по столу.

Тетя Даша молча, но вежливо кивнула. Георгий Зосимович не ответил на приветствие, будто оно адресовалось стальному коричневому сейфу, глыбой выпирающему за его спиной.

— Нужно избрать бригадира на потоке, — быстро сказал Широкий. — Что вы про это думаете?

— Если вы спрашиваете меня, — очень спокойно, даже как-то тягуче проговорила тетя Даша, — то я об этом ничего не думаю.

— Совсем ничего? — удивился Широкий.

— Я полагала, вы сами определите.

Широкий понимающе кивнул. Глаза его потеплели. Их словно высветило радушием. Он даже приподнялся. Замахал рукой:

— Садитесь! Садитесь!

Тетя Даша и я сели.

Широкий авторитетно сказал:

— Конечно, мы могли бы и сами предложить человека. Людей у нас хороших много. Коллектив сплоченный. Но мы решили посоветоваться. Решили услышать ваше мнение...

— Совсем для меня неожиданно, — плаксиво сказала тетя Даша. Возможно, она робела перед Широким. И робость эта проявлялась вот таким несколько странным образом.

— Вы столько лет работаете в цехе. Вы девушкам как мать родная. — Широкий улыбнулся, но пальцы его уже касались стола, обозначая нетерпение. — Правильно я говорю, Доронин?

— Кому мать родная, а кому и бабушка, — закряхтел Иван Сидорович. — Ты только, Дарья, на меня не обижайся. Сам я уже дед седой.

Тетя Даша не обиделась. Она кивнула Доронину, соглашаясь с ним, улыбнулась застенчиво:

— Крепильникову.

— Что Крепильникову? — не понял Широкий.

— Предлагаю Крепильникову, — сказала тетя Даша.

Широкий не мог ее вспомнить. Посмотрел на меня.

— Какая она из себя?

— Тихая, — сказала я и замолчала, не в силах подобрать других слов для характеристики Прасковьи Яковлевны.

— Это хорошо, что тихая. Это хорошо. Но почему именно ее?

Тетя Даша пожала плечами. Сказала:

— Справится.