— Скучно, — думала Джюн, — а тут еще эти волосы. Скучно.

Потом она отправилась в парикмахерскую, где все долго сочувственно всплескивали руками и, хотя ее обкромсанные волосы после стрижки и укладки выглядели вполне прилично, парикмахер все вздыхал и с лицемерным сочувствием говорил:

— Не то! Не то! Мадам, с вашим овалом лица нужно что-то другое. Мы можем вам продать дивные локоны. Ваш цвет. И с этими локонами у вас будет изумительная прическа. Изумительная!

Джюн шла домой и думала. Купить локоны или нет? Локоны стоят 80 тысяч. Просить опять у папочки? Но папочка только вчера дал на новую сумку. Мама так много не даст. Мама даст не больше, чем тысяч сорок. И вдруг у Джюн мелькнула блестящая мысль…

В четыре часа дня Джюн, пришедшая на массаж головы, сидела в маленькой комнате Ольги Петровны, курила, помахивала ногой в белой сандалии и говорила:

— Вы меня так обуродовали, прямо «shame»[6]. К моему овалу лица такая прическа не идет. Все говорят. В парикмахерской мне сказали, что нужны локоны и с ними можно будет делать vегу nice[7]. Пришлось заказать. Я завтра аут иду. А у меня волосы такие. Вы знаете, я не хочу говорить мамочке, она такая нервная. Она может вам такой trouble[8] устроить. Но она, thank Goodness[9], пока ничего не заметила. Знаете, я думаю, что вы должны за локоны заплатить. Я знаю, что вы a working woman and so on[10] и поэтому я с вас только половину. Это только fаiг[11], если вы мне заплатите половину за локоны. Sее?[12] Ведь это же ваша вина.

— Как? — не поняла Ольга Петровна.

— Всего 40 тысяч. Small amount[13] — примирительно сказала Джюн.

— Вы хотите, чтобы я вам заплатила 40 тысяч? — переспросила Ольга Петровна.

— Quite right[14], — весело согласилась Джюн. — Мне же из-за вас приходиться локоны покупать.

Ольга Петровна подошла к письменному столу и открыла ящик. Там в жестяной коробке лежали деньги, которые она копила на ботинки для мужа. Его старые уже невозможно было чинить. Всего было 30 тысяч. Остальные десять Ольга Петровна вынула из своей сумки и отдала Джюн.

— Thanks[15], — сказала Джюн.

Лестница, по которой спускалась Джюн, была грязная и темная, и на повороте Джюн споткнулась и сказала «ауч». Внизу пахло чадом из кухни, было душно и рыдал чей-то ребенок. Джюн с содроганием подумала: как могут здесь жить люди?

На улице ей в глаза брызнуло горячее солнце, небо было синее, а впереди были новая прическа и новое платье. На душе Джюн вдруг стало легко и весело.

Подойти к крану, открыть его, и потечет вода…

Удивили! Это не штука. К этому с детства привыкли.

Теперь привыкаем к другому: подойти к крану, открыть его, и вода не течет. Без воды живем уже вторую неделю. Ничего, привыкли. Таскаем ведра по двору. Некоторые вполне приспособились и поют что-то на мотив «Дубинушки», а остальные хором подхватывают «Эй, ухнем», а сосед снизу говорит, что ему все нипочем, потому что его дедушка был бурлаком.

Последнее время он стал говорить с волжским акцентом и, видимо, это помогает ему таскать ведра. «Мы — привышные» — говорит он и поет все больше песни без слов, что-то вроде «Ой да ой, эй-да эге-гей».

Воду, говорят, еще не откроют десять дней. Потому что перерасход. А перерасход произошел из-за того, что в бывший гараж внизу, переделанный предприимчивым хозяином в квартиру, переехало очень много людей. Сколько именно — так до сих пор и не сосчитали. Кто говорит, 8 человек, а кто утверждает, что 10. Точно удалось установить только, что там четверо малолетних детей с их родителями и престарелой бабушкой. Но есть еще какие-то таинственные личности.

Престарелая бабушка весь день греется на солнце. Ее выкатывают на двор в кресле, и она при виде процессии с ведрами ласково шамкает: «Бог в помощь». Но мы мрачно проходим мимо, позвякивая ведрами, как кандалами, и не оборачиваемся.

Мы считаем бабушку одной из виновниц нашего безводного жития. Именно после переезда в бывший гараж этой многочисленной семьи — потребление воды резко поднялось.

Восточная мудрость гласит: «Друг мой, делай так, чтобы чистоплотность твоя не была в тягость ближнему твоему». Впрочем, может быть, восточная мудрость тут не причем, но дело не в этом…

Престарелая бабушка тихо дремлет на солнце и, возможно, вспоминает свою далекую юность, когда цивилизация стояла на высшей ступени развития и не надо было бегать с ведрами за водой. Бабушкины внуки с воплями носятся вокруг. Они — очень веселые дети. Они пускают бумажные стрелы к нам в окна, а иногда, вместо стрел, бросают небольшие камни. По утрам они обычно ревут. Особенно выделяется тонкий фальцет старшей девочки и бас самого маленького. Причина их утреннего дурного настроения неизвестна… Сосед, у которого дедушка был бурлаком, в минуту откровенности признался, что иногда чувствует себя способным на детоубийство…

Зато хозяин дома очень веселится. Многочисленные обитатели гаража, которых откуда-то выселили в короткий срок, в приступе отчаянья заплатили за свой гараж много тысяч. Откровенная бабушка шамкала что-то насчет того, что пришлось продать ее последнюю уцелевшую фамильную драгоценность. Какую-то брошь, которую подарила ее тетке, бывшей фрейлине, вдовствующая императрица. Бабушка тяжело переживает потерю своей фамильной драгоценности и все смотрит старческими слезящимися глазами в одну точку, нисколько не обращая внимания на резвящихся вокруг нее внуков. Она все останавливает нашу процессию с ведрами и все пытается подробно рассказать про свою родственницу-фрей-лину и про монаршью ласковость к ней вдовствующей императрицы, и про брошь, которая была не то в форме змеи, не то, наоборот, в форме сердца, и про рубин, который был в этой броши. Но мы тащим воду и нам не до рубинов.

Короче говоря, хозяин дома на бабушкином рубине и на выселении хорошо заработал, и теперь почти каждый вечер из его окон несутся веселые вопли гостей: там пьют водку и громко поют. В минуты просветления хозяин дома вспоминает про нас и набавляет нам на квартиры. Или посылает сказать, что мы должны сообща чинить крышу, которая разваливается. Или сарай, в котором стоит его автомобиль. Или забор. Вообще этому человеку трудно отказать в воображении. Мы чиним. И платим. Потому что сейчас с хозяином лучше не спорить… Потом он, успокоившись, продолжает пить и веселиться. Сосед, у которого дедушка был бурлаком, мрачно утверждает, что хозяин пьет не водку, а нашу живую кровь. Впрочем, надо заметить, что у соседа дурной вкус, выражающийся в любви к пышным фразам.

А бабушка иногда устремляет взгляд, горящий мрачным огнем, на хозяйские окна, грозит костлявым пальцем и бормочет, что ее рубин и чужие несчастья хозяину добра не принесут.

«На несчастьи других своего счастья не построишь», — бормочет бабушка, когда ее под вечер катят в кресле домой. И хотя ее седая растрепанная голова на фоне пылающего заката и гневные старческие глаза являют собой внушительное зрелище — слова ее, насчет чужих несчастий, сильно отдают хрестоматией, чем-то очень отжившим и наивным, и им никто не верит.