— Почему ты не шофер? — говорит она голосом трагической актрисы. — Боже, почему он не шофер!

— Я же тебе говорил, Маша, что я не умею править машиной, и потом…

— Ах, ты всегда чего-то не умеешь! Чего-нибудь самого главного ты непременно не умеешь. Я всегда говорила, что все эти высшие образования ни к чему. Посмотри на Лидочку! Педагогический институт закончила — по урокам бегала, гроши получала. А вот теперь… Знаешь, сколько она зарабатывает в ресторане? Ты в своей отвратительной конторе в месяц столько не заработаешь, сколько она в вечер… Сейчас страшно выгодно быть кельнершей. Боже, почему ты не кельнерша?… я хочу сказать, почему ты, вообще, сидишь, как байбак, а вокруг… Вот даже амкин сын со своим педи-кэбом…

— Но, Машенька, я же не могу…

— Ах, оставьте меня, оставьте! Жизнь уходит!..

Потом слышны тихие всхлипыванья и прерывистый голос:

— Марьи Ивановны сын… он в этом кабаре «Синий тюльпан» на тромбоне играет… и он вчера за один вечер… пятьсот… пятьсот тысяч заработал. Боже, почему ты… почему ты не играешь на тромбоне?

— Но, Машенька, ведь я…

— Оставьте меня! Оставьте! Жизнь уходит.

Вчера в магазине очень долго пришлось ждать, пока отрежут полфунта колбасы. Покупатели стояли хмурой толпой и ждали, а хозяин носился как безумный, правой рукой заворачивал сыр одному, левой резал колбасу другому, и вообще проявлял такие чудеса знания своего дела, что они почти граничили с жонглерством. Раньше у него были помощницы, две девушки, продавщицы. Где они — никто не спрашивал. Картина была ясна. («…Вы знаете, сколько сейчас зарабатывают кельнерши?»). Из всего магазинного штата осталась лишь пожилая кассирша, но по всему ее поведению чувствовалось, что и она на отлете. Она вертела ручку кассы с такой яростью, что становилось страшно за ручку и за эту немолодую, но темпераментную женщину.

— Получите 34 тысячи! — выкрикивал хозяин и поворачивался к полке, откуда доставал зубами какую-то банку (руки его в это время лихорадочно резали).

— Тррр, — говорила ручка кассы.

Близ стоящим было слышно бормотанье кассирши:

— Как собака, — говорила она, — до семи вечера, вам пять сдачи… за какие-то 400 тысяч… ищите себе другую… тррр… другие за пять минут работы… трр… эти деньги сделают, а я… как собака… тррр… мелочи нет, я вам талончик на двести дам… трр…

На улице зажигались огни и малолетние нищие хватали за штаны проходящих мимо американских матросов. Педикэбщики выглядели, как гончие собаки, делающие стойку.

— Н-да, — сказала моя спутница. — Завтра понедельник. Опять в контору. Опять за миллион сиарби.

И неожиданно добавила:

— Как собака… тррр…

— Что с вами?

— Нет, ничего. Это на меня кассирша подействовала. Н-да. А она завтра обязательно уйдет. У нее вид решительный. Интересно, на какое амплуа? И интересно, что будет делать одинокий хозяин? Вертеть ручку кассы ногой?

Дома все было по-прежнему. Бывшая учительница (теперь кельнерша) собиралась на работу, бывший инженер (теперь шофер) с работы возвращался, а за стеной Машенька говорила своему мужу:

— Ты же в детстве играл на рояли!

— Ну?

— Ну, так сын Марьи Ивановны говорил, что у них пианист заболел. Попробуй! Им все равно. Им лишь бы как-нибудь. Они-же по большей части пьяные…

— Но, Машенька… но как же я…

— Ах, оставьте меня, оставьте!..

…По дороге встретили девушку в красных туфлях под руку с военным. Так как таких девушек, таких туфель и таких военных по дороге попадалось великое множество, то внимания на это никто не обратил и все продолжали громко говорить о дороговизне, о том, какие теперь курить сигареты и как вообще жить. Но когда встретили хорошенькую девушку под руку не с военным, а с каким-то бедно одетым штатским, то все очень удивились, несколько раз оглянулись и сказали:

— Странно! Муж он ей, что ли? И о чем она думает? Столько в городе американцев!..

Потом встретили еще одну девушку, которая несла в руках маленький саквояжик и быстро шагала на стоптанных каблуках, и кто-то сказал, что она маникюрша, а все остальные удивлялись и говорили:

— Странно! По маникюрам бегает! И зачем ей это? Столько в городе американцев…

В зале кинематографа впереди сидела девушка с военным, и рядом тоже, и сзади тоже, а билетерша у дверей проверяла билеты, и билетерша была совсем молоденькая, и все посмотрели друг на друга и взволнованно зашептали:

— Странно! Что она здесь делает? Платят-то, верно, гроши. Столько в городе…

Но тут потушили свет, и все полтора часа молчали. Картина была довоенная, американская. Кларк Гэбл на глазах у зрителей безумно богател на нефти; когда окончательно разбогател и построил новый дом, то начал игнорировать жену и танцевать в ночных клубах с кем-то посторонним. После чего, опять-таки на глазах у зрителей, он разорился, бедность его отрезвила, и он стал примерным мужем. Затем он опять разбогател и стал с новой силой изменять жене с девушкой, которая только и делала, что, полулежа на кушетке, ворковала с ним по телефону белого цвета. Однако, продолжалось это недолго. Он снова разорился и снова вернулся к жене. Жена улыбалась сквозь слезы и обнимала его, и на этом картина закончилась. И никому не было понятно, почему так преждевременно радуется жена, ибо вопрос не решен: муж в любой момент может снова разбогатеть и все начнется сначала. Каков был смысл этой картины — тоже оставалось непонятным.

В публике мелькали военные формы и красные туфли, и кто-то рядом взволнованно говорил, что Сидоренко устроился сторожем в годаун и весь день ничего не делает, получая за это 75 голд. А кто-то отвечал, что Сидоренко это что, а вот Безносюк получает 135, а кто-то перебил и сказал — это тоже ерунда, а вы знаете, сколько Веснушкины зарабатывают на своем баре?

Потом пришли домой и пили чай, и один из мужчин сказал:

— Хорошо бы водчонки…

А ему ответили:

— Вы знаете, сколько сегодня стоит бутылка?

И жена ядовито заметила:

— Вот когда будешь зарабатывать как Безносюк, тогда пожалуйста!

Потом все долго молчали, о чем-то думали и, наконец, заговорили.

Говорили о Лидочке.

— Ну как вы ее не помните, служила в банке машинисткой и еще все умные книги читала!

— Ах, это такая маленькая, курносенькая?

— Ну вот именно, именно! Цитировала еще этого… ну как его… немца-то с длинным именем?

— Канта?

— Пожалуйста, не перебивай! Какое у Канта длинное имя? Этого… ну, еще недавно помнила!..

— Шопенгауэра?

— Вот, вот! Так бы сразу и сказал! В общем, придет, бывало, всех презирает и поехала: «Шопенгауэр, мол, сказал, что жизнь нам только снится…»

— Послушай, ты говори или о Лидочке или о немецкой философии…

— Не сбивай меня. Еще она всегда цитировала ихнего этого… сверхчеловека… Ницше. Смотрю, вчера — идет, серой щелкает.

— Кто?

— Как кто? Лидочка, конечно! Лидочка, говорю, как ваш банк? Что, говорит, я дура за какие-то полтора миллиона… Уже месяц как в баре работаю. Я говорю: «Лидочка, с вашей интеллигентностью, могли бы секретаршей устроиться». — Ах, говорит, разве можно! Американцы всегда ждут, что секретарша будет заодно и любовницей…

— А в баре от нее ждут, что она заодно будет и стенографисткой?

— Опять ты перебиваешь!..

Еще говорили о супругах Веснушкиных. Муж уволился с поста бухгалтера, получил за три месяца, кое- что продал и открыл бар.

— Кафе-ресторан!

— Милая, вы наивны! Самый настоящий распроматросский бар!

— Вы с ума сошли! Веснушкины! Да никогда в жизни.

— Ну вот, вы мне будете говорить! Я-то уж знаю…

— Да, но мадам Веснушкина… Она всегда в лучшем обществе… в бридж играла…

— Какое там лучшее общество! Вы хотите сказать, что она лезла в лучшее общество, да только никогда ничего не получалось. Ну, в общем, бриджи свои бросила, «лучшее общество» тоже, стоит за стойкой, с матросами на высокие темы разговаривает.