— Энни, когда ты дослушаешь рассказ дяди до конца, то поймешь, что ничего фантастического в нем нет, — Марк подумал и добавил:
— Если сказать точнее, то моя история не более фантастическая, чем история твоей семьи и ваших чудесных рецептов.
***
Когда мы вернулись, то нашли Эмили, Дика и профессора в зимнем саду, который располагался в пристройке с правой, восточной стороны здания.
Все стены зимнего сада, кроме западной, были из стекла и, как объяснил Марк, представляли собой сложную, управляемую конструкцию. По велению компьютера окошки слегка приоткрывались и закрывались, кондиционер и увлажнитель воздуха включались и выключались в соответствии с заложенной программой. Таким образом в помещении поддерживался постоянный микроклимат.
В первые секунды воздух показался влажноватым, но это ощущение быстро исчезло, тем более, что мое внимание переключилось на множество прекрасных орхидей, растущих на стволах, а также из земли, и даже свисающих с диковинных лиан, протянувшихся высоко над головами от стены к стене. Рядом со мной находилось незнакомое деревце с рыхлой корой, на ветке которого прямо перед моими глазами покачивалась гроздь великолепных цветков. Крупные лепестки, вывернутые под необычным углом были ослепительно-белоснежными, а в центре располагалась розетка ярко-оранжевого цвета с длинными, в десять дюймов, упругими, зелеными нитями-тычинками, с крупными «шапочками», обсыпанными пыльцой.
Здесь росли невысокие пальмы, бананы, папоротники, различные цветущие кустарники. Островками располагались и благоухали невысокие заросли лаванды и розмарина. Не было ни одного цветочного горшка или ящика. Все растения росли из клумб, огражденных каменными бортиками, а между ними были проложены вымощенные гладким камнем дорожки. В центре зимнего сада находилась площадка с садовыми скамейками и столиком. С одной стороны площадки был устроен маленький водоем размером примерно шесть на четыре фута. В нем росли несколько голубых нильских лотосов, между стеблями которых плавали красные рыбы и сновали, кажется, подросшие личинки тритонов и головастики.
Мы сели на скамьи и я заметила у своих ног движение — мимо проползла черепаха. По сходням, сделанным, похоже, именно для нее, она преодолела бортик, забралась на клумбу и стала поедать листовой салат, посаженный, видимо, как раз для этой цели.
В довершении привлекательной картины послышалось тихое птичье щебетание и я заметила на ветке деревца четырех волнистых попугайчиков, которые уже устроились на ночлег.
Эмили спросила профессора:
— И что же, сэр, в Англии вы с Марком оказались в безопасности, вас не пытались преследовать?
— В общем, наша жизнь в Мейсен Мэноре протекала спокойно. Курфюрста Вильгельма одолевали политические и военные проблемы в восточной Европе и ему было не до нас. Мой племянник подрастал, я сам занимался его образованием, обучая Марка всему, что мне было известно. Мы жили довольно замкнуто в Мейсенхаузе. Поместье мое в те времена было гораздо больше, чем теперь, и мне пришлось нанять штат прислуги, а управляющим стал Иоганн, муж Ангелики.
Профессор, не прерывая своего рассказа, присел на каменное ограждение бассейна с голубыми лотосами, машинально зачерпнул ладонью воду и вылил ее назад, наблюдая, как потревоженная водная гладь привлекла рыб, которые всплыли на поверхность, думая, вероятно, что их собираются покормить. А головастики и прочие личинки земноводных, наоборот, испугались и умчались каждый в свое укрытие — кто под лист лотоса, кто в раковину на дне, а иные забились в укромные затемненные уголки маленького водоема. Альфред Мейсен задумчиво продолжал повествование:
— Первоначально я не собирался практиковать как врач, однако случилось так, что мне довелось вылечить маленькую дочь одного из моих слуг, когда та заболела скарлатиной. Потом сын местного викария подхватил кишечную инфекцию, пришлось лечить и его, он выздоровел. Об этом викарии нужно рассказать подробнее, так как ему отводится одна из главных ролей во всей нашей удивительной истории. Ты хорошо помнишь его, мой мальчик?
— Конечно, — отозвался Марк. Этого достойнейшего человека звали Томас Эйкенсайд.
— Итак, именно уважаемому господину Эйкенсайду мы обязаны нашим теперешним положением... Да... Но я забегаю вперед, а следует рассказывать по порядку. Время от времени, поневоле, я практиковал и постепенно прослыл этаким местным Гиппократом30, — профессор иронично усмехнулся.
— Поэтому мне приходилось частенько принимать больных в своем доме, Марк и Ангелика помогали мне. Именно в это время я и подружился с нашим местным викарием. Он прекрасно разбирался в истории, географии, неплохо рисовал, поэтому Томас Эйкенсайд приходил к нам, чтобы заниматься этими предметами с моим племянником. Мы сблизились с ним. Он придерживался прогрессивных взглядов, мыслил широко и нестандартно. Например, Томас Эйкенсайд полагал, что следовало бы уравнять права женщин с правами мужчин.
— Правда, такими «крамольными» мыслями викарий делился только с близкими ему людьми, — добавил, усмехаясь Марк, — но и на проповедях господин Эйкенсайд часто говорил, например, о необходимости милосердного отношения к животным и утверждал, что людей, допускающих издевательства над братьями нашими меньшими, безусловно, ждет кара небесная. Викарий постоянно провозглашал равенство между всеми людьми. Это хоть и соответствует духу и букве церковных воззрений, однако, не всякий священник в те времена позволял себе громко и смело заявлять об этом. Еще одной особенностью господина Эйкенсайда был веселый нрав, он часто смеялся, широкая улыбка редко сходила с его лица. Но когда викария охватывала задумчивость, он мог, остановившись посреди улицы, сказать что-то самому себе, или, помотав головой, возразить какой-нибудь собственной мысли.
— По этой причине викарий прослыл чудаком и странным типом, — продолжил профессор, — в середине восемнадцатого века это могло иметь и имело неприятные последствия — у него было много недоброжелателей. Однако, простые прихожане хоть и посмеивались над ним, но любили его, так как викарий был добр и старался помогать всем нуждающимся. Именно он привозил ко мне больных и просил о помощи. Марк, ты, конечно, помнишь тот день, когда Томас подарил нам кубок, расскажи об этом, пожалуйста, — попросил Альфред Мейсен.
Марк Веттингер поднялся со скамьи, на которой сидел рядом со мной, повернулся лицом к слушателям, вздохнул, собираясь с мыслями, и я поняла, что сейчас услышу что-то очень важное.
— Да, дядя Альфред, я прекрасно помню тот день, — проговорил Марк и его строгое лицо озарилось не то грустной, не то скептической улыбкой, — это случилось в конце мая 1755 года. День был теплый и мы с дядей прогуливались возле дома — он экзаменовал меня по свойствам редких растений.
Я поймала быстрый взгляд парня, брошенный на меня, а он, как ни в чем ни бывало, продолжал:
— В поместье въехала коляска викария и остановилась у дома. Увидев нас с дядей, Томас Эйкенсайд направился к нам. Это был человек запоминающейся внешности — высокий, крепкого сложения. Он носил пышный парик, открывавший высокий лоб, было заметно, что викарий лыс. Лицо полноватое, чувственное с правильными чертами. Густые темные брови подчеркивали широко открытые карие глаза, живые и исполненные неподдельного интереса ко всему сущему. Рот очень выразительный, красивой формы, подбородок тяжелый. Что-то неуловимо восточное чувствовалось в лице Томаса Эйкенсайда.
Ввиду теплой погоды, викарий был одет в черную шерстяную сутану, из рукавов которой выглядывали манжеты белой рубашки. Шею туго обхватывал шелковый белый воротничок в виде шарфа, который спускался на грудь двумя симметричными, широкими полосками.
— Да, точный портрет, — с энтузиазмом вставил реплику профессор Мейсен, неугомонная натура которого не позволяла ему молча слушать, а требовала принимать живое участие в повествовании.
Марк улыбнулся дяде и рассказ потек дальше:
— Обеими руками викарий держал серебряное блюдо, накрытое тяжелой хрустальной крышкой в виде купола, под которой был виден кубок.
