Новгород.

Великий город, ещё долго будет камнем преткновения, ключом к Северу и костью в горле у многих государей.

Но сейчас Всеслава в Новгороде ждали.

В Новгороде Всеслава ждали.

Ждали и друзья, и враги.

Едва вчера примчался запалённый вестоноша на взмыленном коне, чудом проскочив сквозь Всеславли заслоны, город притих, словно оглушённый ослопом боец. Невзирая на то, что принявший в отсутствие князя власть над Новгородом епископ Стефан строго-настрого запретил распространяться о привезённой гонцом вести, шепотки и пересуды текли пот городу, расползались, словно весенний паводок. К ночи в концах и улицах забряцало железо, замелькали дрожащие неровные огни жагр. Кучки оружных градских копились в переулках Славенского конца, сдержанно перекликались. В Людином конце таких было мало, но и там нет-нет да и выхватит багровый пляшущий свет жагры из темноты слюдяно блестящий нагой клинок альбо копейный рожон, а то — шелом блеснёт альбо кольчуга. Тревога в городе нарастала, епископ заперся в палатах, надеяться было не на кого. Мстиславля дружина и новогородские полки полегли где-то на Черехе от полоцких мечей, альбо сейчас метались вместе с князем где-нибудь меж Смоленском, Плесковом и Ильменем, розно рассыпавшись на мелкие ватаги. Власти в городе не стало. Был бы в городе посадник, было бы кому одержать власть, но посадничье было отнято у Вышаты Остромирича, да так никому и не дано больше. Мог бы удержать город и бывший тысяцкий Басюра, но тот был в опале от князя Мстислава и сейчас тоже молча отсиживался в своём терему, хотя оружные люди и около его терема сновали постоянно.

А из утра грянуло.

Оружные толпы кривичей хлынули на Великий мост — в толпе сермяг и кожухов нет-нет да и мелькали кольчуги — верховодили в толпе бояре Славенского конца, те, что не вышли на Череху с Мстиславом Изяславичем.

В палаты епископа ворвался расхристанный служка, прижался к двери, глянул отчаянным взглядом, в котором таяли страх и, одновременно, надежда.

— Отче… владыко! — поправился он.

— Ну? — бросил Стефан в нетерпении. Служка на миг оторопел — духовный владыка Новгорода, Плескова, Ладоги и Руссы, мрачно сгорбясь, сидел на кресле для торжественных приёмов. Взгляд из-под седых косматых бровей был страшен — жёсток и холоден.

— Владыка… Славенский конец вышел на Великий мост. При оружии!

Епископ невольно вспомнил лицо вчерашнего гонца — так бросилось в глаза сходство с ним лица служки — то же отчаяние и страх. Только на лице гонца была ещё и всеконечная усталость — кметь, крещёный лив из Тренятиной родни, побил все конские и свои ноги, обходя через дебри Всеславли заслоны, выставленные даже не полочанами, а здешними, новогородскими да плесковскими кривичами.

— Тысяцкий где? — всё так же мрачно и спокойно спросил епископ. — И войт славенский?!

— Тысяцкий на Судоме остался… — служка то ли засмеялся, то ли всхлипнул — не поймёшь. — А войт со Славны… передался, с мятежниками идёт.

Всё верно — войт Славны тоже кривич. Да ещё и отец того боярина… Лютогостя, так глупо по осени погинувшего от мечей Мстиславлей дружины — этот самый кметь как раз и проявил тогда усердие не по разуму, за что мало не был выгнан из дружины Мстиславом Изяславичем, только Тренятино заступничество и спасло. Тогда тысяцкий сделал вид, что обиду проглотил, а теперь, понятно, мстить будет… взметень… Прямо по здешней северной поговорке — только раб мстит сразу, а трус — никогда.

Мысли заметались вспугнутыми белками, но внешне владыка Стефан сохранил невозмутимый вид и спокойствие. Воззвал к богу, чтобы успокоить и уравновесить свой неспокойный дух, мысленно прочёл "Богородице, дево, радуйся…" и "Верую…"

Дикая страна.

Дикий народ.

Язычники кругом. Даже те, кто крест на груди носит и в церковь ходит — христиане лишь внешне, лишь по имени. А по сути — язычники. Из церкви придя — домовому требу несут, овиннику да баннику кланяются, на игрища бесовские дважды в год, а то и чаще…

Епископ сжал зубы.

Недостаёт князьям земель здешних твёрдости в вере — с великого Юстиниана следует им брать пример в истреблении еретиков и язычников, в прославлении веры истинной.

— Гонец вчерашний… где?

— В палатах, владыко, — служка несколько успокоился, вдохновлённый спокойствием своего господина.

— Созови.

Глядя в утомлённые глаза гридня, владыка ронял каменно-тяжёлые слова.

— Верить нельзя никому. Кругом переветы и взметни…

— Так, владыко, — хрипло подтвердил лив. Словенскую молвь он ведал хорошо, почти так же, как и сам епископ-грек.

— Собери надёжных людей, если сможешь, — закончил Стефан. — Надо мост удержать… сможем, хоть свою сторону защитим от полочан, не пустим оборотня в Людин да Неревской концы…

— Сделаю, владыко!..

Этот не предаст — меж ним и Басюрой — кровь Басюриного родича. Сына. Такое не прощается.

Гридень выскочил за дверь, и епископ оборотил взгляд к служке, взиравшему на владыку со смесью восхищения и ужаса.

— Помолимся вместе, сыне…

А на мосту — толпа.

Видывал Великий мост и лучшие, и худшие времена, и не впервой ему было видеть, как Господин Великий Новгород сходился в диковечье конец на конец. Но хуже диковечья, чем восемьдесят лет тому — пока что не было.

Сошлись не конец на конец, столкнулись властная воля великого князя Владимира Святославича, ими же, новогородскими словенами на великий стол посаженного, и воля новогородского веча, мало не впервой едиными устами отвергшего великокняжью волю, а вместе с ней и чужого бога, распятого на кресте. Вывезли словене на мост пороки, оружные и окольчуженные дружины целили друг в друга из луков и острили копья. А с кривской стороны точно так же щетинились стальные рожны копия и стрел, щерились в усмешке лица киян из дружины Владимира Святославича. А кривская господа, которую погнобили сами же словене, собираясь под стягом того же Владимира на Полоцк, не смогла выстать против железной, подпёртой копьями и мечами воли великого князя, когда дружина его уже была в городе, уже на кривской стороне! Покусали тогда локти тысяцкий Угоняй, и верховный волхв Богомил Соловей… покорили себя за недальновидность…

Но кто же знал?!

Чем тогда окончило — знали все.

Теперь…

Теперь вновь сошлась на мосту — мало не впервой после тех лет! — совокупная воля. Запрудившая мост толпа кривского диковечья во главе с боярами Славенского конца. И немногочисленная, но сильная христианская господа всего Великого Новгорода — а где-то позади мелькают и бряцают мечи язычников, которых немеряно и в Людином, и в Неревском концах… и с того в невеликой — сотни две кметей — дружине гридня Кориата — тревога и неуверенность.

Тишина стояла такая, что на мосту, казалось, было слышно, как плещется в Мутной рыба.

Кориат тронул клоня каблуком расшитого бисером сапога, выехал вперёд, раздвигая кметей, ловя на себе неприязненные взгляды крещёной новогородской господы, той, что осталась верна епископу, Христу и Киеву. Мельком подумалось — ещё бы! Эти выкормыши Добрыни, Коснятина и Остромира навыкли мнить себя солью земли, а его и таких же гридней, что из кметей княжьей службой возросли — за грязь. Полову. А ведь Добрыня и сам гриднем когда-то был, пока в новогородскую господу не врос. А эти… они скорее признают власть полоцкого оборотня, чем ему, ливу, подчинятся… худородному…

— Эй, взметни! — позвал он громко, намеренно не выбирая слов. Мятежников презирал всегда, а наивысшей добродетелью воина всегда считал верность князю. Своему, понятно… И тот боярин тогда… осенью… родич славенского войта… доведись всё повторить, лив не изменил бы ни единого своего слова, ни единого жеста…

Кривичи ответили сдержанным гулом.

— Кто хоть у вас вожак-то? — Кориат остановил коня на середине моста, оторвавшись от своих, но и к кривской господе не приближаясь.

Кривичи разомкнулись, пропуская вперёд всадника на белом коне. Кориат в душе ахнул, внешне оставаясь спокойным. Славенский войт! Басюра! Сам!