— Э-э… Ну… Нда-а-а,— выдавил из себя Донори, сверля собеседника бесноватыми глазищами.

— Разумеется, как может быть иначе! —договорил за него тот. Потом, доверительно понизив голос, продолжал: — Строго между нами, господин Донори… Не подумайте, что я сую нос не в свое дело, но все-таки интересно: за что вы так ополчились на Дратца?

— Я не… Не я…— начал было Джо, обнаруживая способность к частично связной речи.

— Да, вот что значит боец с Дикого Запада! — восторженно протянул магнат.— Настоящие парни разбираются друг с другом не из-за какой-то вшивой дележки, им просто нужно понять, кто чего стоит! — И он наградил Донори хлопком по спине, но хлопком весьма нежного свойства, очевидно не растеряв учтивости перед восходящей грозой горного дела.— Загляните ко мне завтра… нет, лучше я загляну к вам завтра, и мы обсудим наши дела.

— Э-э… м-м… да-да,— выжал из себя Джо.— До-до-доброй ночи…

— Доброй ночи, господин Донори! — хором ответствовали ему новые верноподданные.

Донори толкнул двери, вывалился из салуна в темную ночь и побрел куда-то походкой лунатика.

— Черт разберет этих настоящих парней,— сказал магнат, поворачиваясь к бледным, помертвелым лицам.— Живет себе такой малыш, никому слова поперек не скажет, а как встанет у него на пути какой-нибудь Дратц, он с него шкуру готов содрать…

— Прысни-ка мне, дорогуша,— сказал один из ковбоев буфетчику.— Ну и дела, бычий рог мне в задницу! Помяните мое слово, парни, вы об этом вечере внукам своим рассказывать будете! Чтобы Демонюга Дратц при всем честном народе едва не наложил себе в штаны, чтобы его прилюдно обозвали дерьмом собачьим, потом дали в рыло, а он поджал лапки и ускакал, как кролик!.. Слушайте, может, мне это приснилось?! Чувствую, скоро мы будем перед этим Донори шапки снимать. Откуда он взялся, никто, часом, не знает?

— Он мне не говорил!

— Небось, беглый каторжник из Техаса…

— Знаю я таких. За такими, как он, у полиции список трупов в милю длиной…

— Как хотите, но Демонюга-то его сразу узнал!

— Еще как! Посинел весь, когда Донори увидел!

— Да-а, кто бы мог подумать, был такой робкий, кроткий…

— В тихом омуте черти водятся!

Дебаты в салуне не утихали всю ночь и велись на крайне повышенных тонах.

Сидя в своей лачуге, Джо Донори понемногу вникал в смысл содеянного.

— Мама родная! — заорал он наконец.— Это что ж выходит?.. Выходит, я взял Демонюгу на пушку, а он принял все за чистую монету! — Джо затрясся, как в лихорадке.— Да ведь он бы мне кишки выпустил, если б разобрался, что к чему! А так, слава Богу, жив-целехонек! Ну, теперь у меня такая репутация, что под нее сам черт не подкопается. Человека, от которого Демонюга ноги унес, проверять никто не станет. Я-то хотел чужими руками от самого себя избавиться…— Лучезарная усмешка тронула его угрюмое лицо, давно забывшее, что такое улыбка.— Нет, все-таки это было убийство, клянусь здоровьем своей прабабушки! Потому как я прилюдно избавился от этого труса Донори, а на его место поставил другого человека, которого отныне зовут господином Донори! И пусть кто-то скажет, что я не укокошил его сам! И пока народ этот вечер будет помнить, ни одна сволочь до меня пальцем не дотронется. Так что теперь я — господин Донори, настоящий парень, у меня есть приличная работа, с которой никто меня не уволит, и уважение к себе, которого никто меня не лишит.

Когда-то я был Железным Сердцем — воином из племени команчей.

И это, вовсе не фантазия, и я не страдаю галлюцинациями. Я опираюсь на достоверные знания, на магическую память — единственное наследие, доставшееся мне от моих предков-индейцев.

Я сижу здесь, в своем современно обставленном кабинете на пятнадцатом этаже. Глядя в окно, я вижу лишь клочок голубого неба, зажатый между небоскребами, что возвышаются над этим современным Вавилоном. А внизу — только бетонные полосы, по которым течет непрерывный поток людей и машин. Здесь нет океанских просторов коричневой прерии и голубого неба; нет одиночества, бескрайности и таинственности, слепящих разум; нет видений, порождающих пророчества. Мир вокруг меня низведен до механических законов — силы, которую можно увидеть и пощупать; до мощи и энергии, что перемалывают все подряд и превращают мужчин и женщин в бездушные автоматы.

И вот, находясь посреди этой пустыни из стали, камня и электричества, я повторяю непостижимое: я был Железным Сердцем, Скальпохватом, Мстителем, Скачущим-с-Громом.

Мои волосы темнее, чем у многих моих клиентов и деловых партнеров. Одежда цивилизованного человека сидит на мне столь же непринужденно, как и на любом из них. А почему бы и нет? Мой отец в юности носил набедренную повязку, пончо и головной убор воина из перьев, а я не знаю никакой другой, кроме одежды обычных людей. Я говорю по-английски… а также по-французски, по-испански и по-немецки без акцента, если не считать легкий юго-западный выговор, как у любого оклахомца или техасца. За спиной у меня годы жизни в колледже, а затем Карлайль — Техасский университет— Принстон. Я преуспел в своей профессии. Меня принимают в избранном светском кругу — в обществе, состоящем из мужчин и женщин исключительно англо-саксонского происхождения. Те, кто общается со мной, очень редко узнают во мне индейца. Внешне я произвожу впечатление белого, но…

Одну вещь я все же унаследовал от своих предков. Память. И в ней нет ничего смутного, размытого или иллюзорного. Я помню свое прошлое в качестве Джона Гарфилда и также иные свои воплощения, например жизнь и деяния Железного Сердца. И когда я сижу в своем кабинете, уставясь неподвижным взглядом на соседний небоскреб, то он порой кажется мне столь же зыбким и нереальным, как поднимающийся ранним утром туман на берегах Красной реки. Я заглядываю глубже и дальше в прошлое и вспоминаю бурые горы Уичито; я вижу колышущуюся под ударами юго-западного ветра траву и высокий дом Куано Паркера на фоне синего, как вороненая сталь, неба. Я вижу хижину, где родился я сам, и пасущихся на опаленном солнцем пастбище тощих лошадей и коров; вижу сухие, редкие ряды кукурузы на небольшом поле поблизости… но я снова вглядываюсь. Передо мной — бескрайние прерии. Нет ни высокого белого дома, ни хижины, ни кукурузного поля. Только коричневая трава, типи из бизоньих шкур и бронзовый, обнаженный воин. Этот воин скачет, словно ветер, объятый безумной, дикой радостью, и перья головного убора развеваются за его спиной, будто след горящего метеора.

Я никогда не носил боевой раскраски, ни разу не ступал на тропу войны и не танцевал танец скальпа. Я не умею ни орудовать копьем, ни пускать стрелы с кремневым наконечником в фыркающего бизона. Любой сын оклахомского фермера превзойдет меня как наездник. Короче говоря, я — цивилизованный человек, и все же…

С ранней юности я испытываю грызущее меня беспокойство, неприкаянность и угрюмую неудовлетворенность своей жизнью. Я читал книги, учился с рвением, радовавшим моих учителей. Они гордились мною, ставя в пример другим, и говорили мне, что я белый не только по одежде, но и по сути, думая, что такие слова звучат для меня как похвала. Я слушал учителей, стараясь не демонстрировать пренебрежение к тем знаниям, которые сам же стремился приобрести ради материального благополучия.

Но беспокойство в душе моей росло, хотя никто и не подозревал об этом: я прятал его под маской непроницаемого индейского лица, как мои предки, привязанные апачами к столбу пыток, скрывали свою боль от взоров врагов.

Это беспокойство воздействовало на мои сны. С возрастом они становились все более живыми и яркими. В них всегда присутствовал бронзовый обнаженный воин, скачущий на фоне гор, туч, огня. Гремел гром. Наконечник его поднятого копья сверкал в свете молний.

От этих видений во мне просыпались инстинкты и суеверия моего народа; ведь сны всегда играли важную роль в жизни индейцев. Надо мной нависла тень окровавленного томагавка, появилась потребность, неукротимая тяга к насилию, которую, как я начал опасаться, сможет утолить только кровь. Ночью я метался на постели, пытаясь заснуть, боясь, что меня захлестнет неудержимый прилив из сумеречных, бездонных глубин подсознания. И тогда я начну убивать— неожиданно, жестоко и, по понятиям белого человека, беспричинно.