Пока мы вшестером пили по очереди чай из четырех чашек, я еще и еще раз продумывал выработанный нами план действий. Казалось, мы предусмотрели все мелочи и были готовы ко всякой случайности. Ведь уроки, которые мы извлекли из нашей прошлой борьбы, не пропали даром. Мы обсудили все, что может произойти во время забастовки и помешать нам.

Когда мы вышли из комнаты и я в накинутом на одно плечо пиджаке спускался по лестнице вслед за товарищами, я услышал тихий голос Амины:

— Халил! Ты мне нужен!

Я подумал, что сейчас Амина выскажет мне все, что скрывалось тогда за ее беспокойным взглядом. Я обнял, ее и ждал, что в ответ она улыбнется мне, как в прежние дни.

Но вот она заговорила:

— Мне надоело мучиться, Халил, я больше не могу терпеть, не могу! Я лучше сразу уйду, возьму детей и уйду… Нет, только не к матери. Как-нибудь проживу одна. Служанкой пойду работать… — И улыбнулась.

В тот момент глаза Амины напомнили мне счастливые дни нашей молодости, и вместе с тем было в них что-то суровое от тяжелой нашей жизни. И еще что-то в ее глазах говорило мне: «Нет, Амина не сделает этого. Она тебя любит, уважает, верит в тебя. И она знает, что ты все равно поступишь так, как считаешь правильным».

В эту минуту мне вспомнилось все наше прошлое. Я вспомнил начало нашей любви. Я тогда работал на медеплавильном заводе и жил в комнате на чердаке, которую снимал у ее родителей. Потом меня уволили с завода, и я лежал в больнице, потому что меня задело машиной, а она ждала моего возвращения. Ее мать была против нашей женитьбы и хотела выдать ее за своего племянника Рамадана, а я копил деньги — двадцать фунтов — для ее выкупа.

Помню, как я экономил на всем, откладывал часть заработной платы, а потом продал старую мебель моей матери, и мы наконец поженились. Мы жили счастливо несколько месяцев, счастливо, хотя к концу недели у нас никогда не было денег.

Я вспомнил все дни, прожитые вместе с Аминой, вспомнил смерть моей матери, рождение нашего первенца — Талаата, которого я увидел только после того, как вышел из тюрьмы Тур, вспомнил мою недавнюю болезнь, когда Амине пришлось продать все наши вещи, вспомнил нашу ссору на прошлой неделе…

Все это мгновенно промелькнуло передо мной, и я сказал, стараясь казаться веселым:

— Стыдно, Амина, стыдно, не говори так! Держись! Ведь ты всегда помогала мне. Разве ты не веришь в наше будущее? Будь умницей.

И когда я, перескакивая через ступеньки, побежал догонять товарищей, поджидавших меня в переулке, я не думал, что Амина действительно уйдет, забрав с собой детей, и что я, вернувшись, не найду их ни дома, ни у ее матери.

Все эти воспоминания, теснясь и обгоняя друг друга, проходили перед моими глазами, когда я сидел в камере тюрьмы Кармуз и глядел на железную решетку окна. В углу камеры спали мои товарищи — Азил и Джамал. За окном раздавались равномерные шаги часовых, а с угла улицы Саада доносился голос Саляма, торговца макаронами, который стучал медной ложкой по краю подноса и выкрикивал: «Макароны, макароны!»

Я смотрел сквозь частый железный переплет и видел, как улица Нила постепенно заполнялась рабочими, стекавшимися сюда из прилегающих переулков. В предрассветной мгле они шли на завод. Из пяти наших требований три были приняты, но меня и еще двух товарищей заключили в тюрьму.

Сначала мне были видны только ноги рабочих — тысячи шагающих ног по всей ширине улицы Кармуз. Потом мне стали видны руки, плечи, головы рабочих и наконец их лица, почти все знакомые. Они шли к своим станкам на завод, который находился в нескольких шагах от тюрьмы. У ворот завода стояли солдаты. Голоса рабочих звучали все громче и громче. Мне казалось, что большие ворота завода — это огромная, жадная пасть, готовая перемолоть и проглотить всякого, кто к ней приблизится.

Сердце сжалось, когда я представил себе моих товарищей — каждый у своего станка, а мы трое здесь, за решеткой. С горькой улыбкой я подумал об Амине: «В первый раз ты не пришла навестить меня. Кто теперь ободряюще улыбнется мне милыми глазами, кто помашет мне рукой? В первый раз тебя здесь нет, Амина». Я никогда не думал, что она так рассердится, не верил, что она может совсем покинуть меня, что ее силы и терпение могут иссякнуть. Ведь она всегда переносила с улыбкой трудности нашей нелегкой жизни и вместе со мной мечтала о счастливом будущем.

Мне стало тоскливо и горько. Я почувствовал, что какой-то комок подступает к горлу, но тут же подавил слабость. Я отвернулся от окна, посмотрел на спящих на полу товарищей и вдруг… услышал голос Амины. Теплый, мягкий, родной голос… Ее белая тонкая рука с длинными пальцами протянула мне сквозь решетку маленький сверток, а глаза ее нежно смотрели на меня, как после долгой разлуки, и в них дрожала робкая улыбка, будто она просила прощения.

— Халил, здравствуй!

Мое сердце затрепетало от радости. С волнением я схватил руку Амины и почувствовал теплоту ее пальцев. Я любовался ее лицом, круглым и маленьким, как у ребенка. Я смотрел на нее благодарным, любящим взглядом. Сверток из ее рук я взял, как счастливый ребенок берет новую игрушку. Развязав узелок, я нашел в нем две лепешки, маслины, папиросы и халву. Тахинную халву и маслины — то, что она всегда носила мне в тюрьму…

У Абдо снова не было ни гроша в кармане. Это не впервые. Всю жизнь он с трудом добывал каждый пиастр.

Абдо был поваром. Он научился этой профессии у мастера Фаида аш-Шами и так хорошо овладел ею, что слоеные булки его изготовления приводили в восторг самого учителя — такие они были румяные и приятные для глаз. Но судьба непостоянна.

Мальчиком Абдо работал в пекарне, что напротив харчевни. Хозяин выгнал его, и он устроился сторожем-привратником в огромном, десятиэтажном доме. Потом волею судьбы он стал носильщиком. Он таскал тяжелые грузы, пока не надорвался и не получил грыжу.

Голос у Абдо громкий, хотя и не очень красивый. И когда ему доводилось быть уличным продавцом, он одним только криком умел привлечь внимание всей улицы к своему товару: огурцам, арбузам, винограду.

Случилось ему работать и маклером. День и ночь он рыскал по всем закоулкам на окраинах города в поисках дешевых комнат, сдающихся внаем, а когда находил, получал комиссионные — десять пиастров.

Абдо был и неплохим официантом в кафе. Даже в праздничные дни, когда посетителей так много, он умел обслужить всех своих клиентов, не заставляя ожидать себя ни минуты и не роняя с подноса ни одной чашки.

Он жил вдвоем с женой в маленькой комнатке. Многочисленные соседи по квартире были неплохие люди, хотя между его женой и другими женщинами-соседками порой и возникали мелкие стычки. Соседи сочувствовали Абдо и одалживали ему деньги, когда он оставался без работы. А когда он находил работу, они сами брали у него в долг. Словом, обитателей этой квартиры жизнь не баловала и хлеб им отмеривала все более скупой мерой. Но жизнь есть жизнь — что говорить об этом.

У Абдо снова не было ни гроша в кармане.

На этот раз безденежье затянулось, и не было надежды, что ему придет конец. Абдо стучался во все ворота, во все двери в поисках работы, но везде получал отказ. Изможденный и отчаявшийся, возвращался он домой. Нафиса, его жена, встречала его молча, и он тоже, не здороваясь, входил и ложился на циновку, на полу. Ложился и затыкал уши, чтобы не слышать ворчания жены, которая без конца напоминала ему, что хозяин дома грозит выгнать их на улицу, если они не уплатят за квартиру, что скоро великий праздник и ей очень хочется персиков, а вот их дочь так и умерла, не попробовав персиков, и что соседи одолжили ей пол-лепешки, четверть лепешки…

На этот раз ворчание Нафисы вышло за обычные пределы и перешло в крик. Это было свыше его сил. Он уже не мог смотреть в лицо соседям, видеть, как они качают головами, причитают над ним: «Какой молодой, а какой несчастный!» К чему их соболезнования, которыми сам сыт не будешь и жену не накормишь?..