— Завтра все расскажу, — промолвил я. — А пока продолжим наш разговор об искусстве.

Но мой ответ не успокоил, а, наоборот, еще больше разволновал моего друга. Он заявил, что не желает больше говорить об искусстве. Больше того, он пригрозил, что немедленно оставит меня и уйдет, если я сейчас же не объясню ему, в чем дело. Да, когда-то он принадлежал к богеме, этого он не отрицает, но никогда он не был причастен к тем, кого преследует полиция, — к преступникам.

— К преступникам? — удивился я.

— А как же! Прошу прощения, но кто будет бежать от полиции, если он не убийца, не вор?

— Да что ты мелешь, Омар-эфенди? — сказал я спокойно.

— Я хочу знать всю правду! Ну, между нами говоря, кто ты? Чем занимаешься?

Еле скрывая улыбку, я ответил:

— Чем занимаюсь? Сказать по правде, мои занятия действительно связаны с преступным миром.

— Боже мой! — воскликнул Омар-эфенди в страшном испуге и стал пятиться задом.

А я не мог удержаться от смеха.

— До свидания! — холодно проговорил Омар-эфенди и стал бочком-бочком удирать от меня.

— Подожди, Омар-эфенди! — кричал я ему вслед.

Но он, делая мне знаки, чтобы я к нему не приближался, говорил:

— Пользуясь тем, что я новый человек в этом городе, ты хочешь навлечь на меня неприятности?

— Подожди, — твердил я ему, — сейчас все расскажу.

Но он, все так же пятясь от меня, сказал:

— Я тебя не знаю! Да и раньше никогда не знал!

С этими словами Омар-эфенди повернулся и побежал от меня во всю прыть. А я за ним, стараясь его удержать.

Я гнался за ним до тех пор, пока мы не попали в какой-то узкий переулок. Здесь ему преградил дорогу сержант полицейского патруля, который схватил его за шиворот и спросил:

— Откуда ты бежишь в такой поздний час?

— Да вот он, от кого я бегу! Ловите его! — крикнул Омар-эфенди.

Мне оставалось только ждать, чем все это кончится.

Полицейский сержант грубо схватил моего друга и крикнул подбежавшим полицейским:

— Задержать его!

А Омар-эфенди, глядя в испуге по сторонам, стал кричать, указывая на меня:

— Это он, это он! Я его не знаю, ей-богу, не знаю!

— Кто это — он? — спросил сержант и, увидев меня, приказал: — А ну-ка, иди сюда, милейший!

Мне ничего не оставалось, как подчиниться. Твердой, уверенной походкой я подошел к полицейскому. Не успел я приблизиться, как сержант, видимо не раз встречавший меня на заседаниях судебной коллегии, щелкнул каблуками и, козырнув, отчеканил:

— Прошу прощения, господин бей!

Невозможно описать, какое удивление и ужас выражало в тот момент лицо Омара-эфенди. Все произошло так внезапно, что он не мог ничего понять.

Обратившись к сержанту, я спросил:

— Зачем ты задерживаешь этого господина, сержант?

— Жду ваших распоряжений.

— Оставь его в покое! — приказал я.

Омар-эфенди был немедленно освобожден. А сержант обратился ко мне:

— Какие еще будут указания, господин бей?

— Все! Ты свободен! — отвечал я.

Сержант щелкнул каблуками, откозырял и удалился вместе с патрульными. Мы остались вдвоем с Омаром-эфенди. Застыв от изумления, он стоял как статуя.

— Что с тобой? — окликнул я его.

— Как — что? Я ничего не понимаю! Объясни, пожалуйста, кто ты в этом городе?

И тут я рассказал Омару-эфенди все по порядку: и о том, кто я такой в этом городе, и почему я сегодня сбежал от прокурора. Мой друг посмеялся над своими внезапными сомнениями на мой счет, успокоился, и мы продолжали разговор об искусстве. Но я вскоре заметил, что в нашем обращении уже не было прежней непринужденности и простоты. Омар-эфенди стал сдержанным, перешел на «вы». Я уже не был в его глазах скромным любителем искусства. Пробило два часа ночи. Он сказал мне:

— Вы. наверное, устали, ваше превосходительство. Время очень позднее!

Слова «ваше превосходительство» прозвучали для меня весьма странно, от них веяло холодом официальности. Было бы куда приятнее, если бы эти слова были сказаны хоть с некоторой долей иронии! Но они были произнесены весьма серьезно и ясно говорили о том, что в наших отношениях установилась атмосфера официальной учтивости. Я пытался смехом и шуткой дать понять Омару-эфенди, что подобные слова ни к чему, что они бессмысленны. Но по выражению лица моего друга я понял, что не смогу переубедить его. Он не хотел верить, что судебный следователь, который так легко отдает распоряжения «задержать», «освободить», которому так ретиво козыряют полицейские на улицах города, что этот человек может сохранить в своем сердце истинную любовь к искусству. Я старался объяснить ему, что, собственно говоря, нет никакой разницы между ним, артистом сцены, и мною, чиновником судебных инстанций. Мы ведь тоже выступаем перед публикой в заранее распределенных ролях: кто в роли обвиняемого, кто в роли обвинителя, а кто свидетелем или защитником. Разница лишь в том, что мы разыгрываем не написанную еще жизненную трагедию, а трагедия, которую играют артисты, написана заранее. Посмотрите любой судебный протокол, и вы увидите в нем те же диалоги, что в трагедии, только актеры здесь выступают без грима, не скрывая своего подлинного лица…

Но вот подошло время прощаться. Я отправился домой, а Омар-эфенди — к себе в гостиницу. Мы договорились встретиться вечером следующего дня. Дома все было тихо и спокойно. «Это затишье перед бурей», — подумал я и, утомленный, тут же заснул.

На другой день я вовремя явился на работу и стал, как обычно, перелистывать дела. Но тишина вокруг уже казалась мне зловещей. В чем дело? Почему прокурор не вызывает меня к себе в кабинет? Почему не распекает за вчерашний бунт? Даже в обычные дни он не давал мне покоя, а тут вдруг такое затишье!

Приближался полдень, голова моя трещала от разбора запутанных дел и протоколов. Я попросил чашку кофе и стал просматривать свежие газеты. И вдруг натыкаюсь на правительственное сообщение о смене кабинета и назначении нового министра юстиции. Причем новый министр был не из кадровых чиновников. Он член партии, пришедшей к власти, и впервые занимает подобный специальный пост. «Вот оно в чем дело! — подумал я. — Теперь понятно, почему прокурор не беспокоит меня сегодня! Ему не до того, он сейчас пытается предугадать, как может отразиться на нем самом смена министра юстиции».

Я бросил газету и готов был вновь взяться за дела, как вдруг вошел привратник и сообщил, что ко мне явился с визитом некий Омар-эфенди.

— Пусть войдет! — сказал я.

Нерешительной походкой вошел Омар-эфенди в мою канцелярию и с извинениями вынул из кармана две исписанные бумаги. Передавая их мне, он сказал:

— Вы оказались правы, ваше степенство. Между театром и судебными органами действительно много общего!

Я попросил его сесть, и он стал объяснять мне причину своего неожиданного визита. Он повел свой рассказ издалека.

— Еще в далеком прошлом, — начал он, — когда я работал в театральной труппе знаменитого режиссера Махмуда Хабиба, мне случилось побывать на гастролях в одном из городов Верхнего Египта. В ожидании вечера перед очередным представлением «Харуна ар-Рашида» я сидел у театрального подъезда. И тут со стороны базарной площади подошли ко мне два феллаха. Один из них держал в руках какую-то бумагу, как они объяснили, — прошение халифу Харуну ар-Рашиду или королю Номану. «На базаре мы слышали от тех, кто умеет читать афиши, — заявили феллахи, — что эти короли вечером будут здесь, в театре. Мы просим передать им лично эту нашу жалобу на произвол местных властей. Уж короли-то рассмотрят все по справедливости!»

Передавая мне два заявления, Омар-эфенди добавил:

— А сейчас та же история, только в новом, более современном варианте. Времена изменились, люди выросли и прошения подают уже не Харуну ар-Рашиду или его визирю Джафару, а правительственным чиновникам. Феллахи, от которых я получил эти заявления, вчера присутствовали на представлении и своими глазами видели в первом ряду партера самого губернатора провинции, начальника полиции и всю знать, вплоть до полицейских. «Следовательно, — рассудили они, — артисты труппы в глазах начальства уважаемые господа и потому у них можно просить заступничества перед властями».