— Это не пойдет, — сказал я. — Ракси был уникальный пес.

— Сложный случай, — тяжело вздохнул Теэмейстер. — Что же делать?

— Я тебе помогу, — сказал Лепп. — У меня негативы целы.

И пошел в свою темную комнатушку. Мы пару рюмок опрокинуть не успели, как он вернулся с карточкой Ракси в натуральную величину. Такого портрета, какой Лепп пришпилил кнопками к стене, у меня у самого нет.

Долго мы молчали и глядели на Ракси.

Потом Теэмейстер встал и заунывно начал:

— Почему твои милые глаза мне сегодня не улыбаются? Почему я не слышу больше твоего ласкового голоса?

У меня комок в горле встал.

И слезы на глазах выступили.

А Теэмейстер тихо продолжал, как и полагается продолжать:

— Дорогой Ракси! Когда я был малым ребенком, все собаки казались мне большими и злыми. Когда я был молодым человеком, мне представлялось, что некоторые собаки лают и кусают, а другие собаки только лают. Теперь, когда я прожил долгую жизнь, за которую повидал множество собак, могу сказать, что на свете есть лишь две категории собак: собаки плохих хозяев и собаки хороших хозяев. Ты, Ракси, собака хорошего хозяина. Пусть земля тебе будет пухом.

— Спасибо, Волли, — сказал я, шмыгая носом. — Давайте помянем Ракси.

Помянули.

Помолчали.

— Красивую ты произнес речь, Волли, — сказал наконец Лепп. — Но не точную. У тебя старые сведения.

— Как это?

— Наши ушлые соседи с острова Хийумаа хвалятся, будто вырастили такую собаку, что не лает, не кусает, только все запоминает.

— Вполне возможно, — заметил Теэмейстер. — Однако надо учесть, что я первый раз в жизни поминал собаку.

— Учтем, — кивнул Лепп.

— Позвольте и мне сказать несколько слов, — откашлялся Кылль.

Он встал.

— Друзья, — начал Кылль. — Я считаю, что если у человека в жизни не было любимого животного, так это человек неполноценный. Когда я ездил на Абруку оперировать Раксину ногу, я убедился, что Каспар держал Ракси не для хозяйственных нужд и не ради моды. У Каспара была душевная потребность в такой собаке. Правильно я говорю?

— Правильно.

— И еще я хочу сказать тебе, Ракси, что ты был собакой доброй, благородной, собакой большой души. У тебя было необыкновенно широкое темя. Это признак богатой духовной жизни. Прими же благодарность за то, что ты был такой. Помянем Ракси!

— Спасибо, друг.

Помянули.

Затем встал Лепп.

— Я не могу говорить, как образованные люди говорят. Я простой фотограф. Но чувствую я то же, что и все вы. Даю обещание при всех при вас, что в память о собаке Каспара я устрою в Абрукаском доме культуры фотовыставку о Ракси и о Каспаре.

— Правильно! — стукнул кулаком по столу Теэмейстер. — Об обоих! Оба бравые ребята! Уникальные личности!

— Спасибо, Антон, — сказал я Леппу.

— Помянем одного и за здоровье другого, — провозгласил Теэмейстер.

Помянули.

В душе была какая-то пустота, грусть и одновременно возвышенное чувство. И я не мог разобрать, чего было больше, то ли печали по Ракси, то ли удовольствия от того, что душевно сижу с такими чудесными мужиками.

Между тем стемнело, луна взошла в таинственном августовском небе. Звезды мерцали, искрились и падали.

— Грех в такую ночь спать, — решили мы единогласно. Лепп вытащил в сад все свои матрацы и одеяла, мы улеглись на них между двумя яблонями и кустами крыжовника, каждый со своим разговором и своими думами.

— Мужики, — сказал Кылль, — хотите послушать, как звезды звенят, когда падают?

Мы хотели.

Кылль принес из дому каждому по стопке водки и по вилке. Мы лежали под кустами крыжовника, не спеша прикладывались, звякали вилками по стаканам, и этот звон и волнующее падение звезд куда-то вниз, мимо Земли, мягчили душу и холодили живот.

Слаб становится человек пред красотой мироздания. Редко мне случалось заснуть августовской ночью в лодке во время лова под тихий шепот волн, когда звездное небо над головой. Свод небесный и песня волны незабываемы, они сидят у меня в голове, как имена родных дочерей, но, смотри-ка, звякнешь вилкой по стакану, и эта чистейшая музыка вдруг все вокруг преображает.

Н-да…

До чего интересно все на свете устроено.

Наизнанку можно вывернуться от удивления.

Неужто впрямь все это для человека сотворено? Чем же мы это заслужили?

Иной раз утром, когда тебя шатает с похмелья, выйдешь во двор по нужде, так аж слеза прошибает, до чего природа хороша. Ну что бы это было, ежели, к примеру, в этакое утро трава была бы не нежно-зеленой, а, скажем, кричаще красной, а скворец не испускал бы бархатные трели, а ревел, как бульдозер. Жуть была бы.

Люди давно бы с ума посходили или сбежали с нашей планеты, ежели бы природа вокруг нас не была такой, какая есть. Это уж наверняка.

Думается, я на войне тоже в уме помрачился бы, ежели со мной не было бы абрукаского леса да моря. Море либо лес в карман не сунешь, но они были со мной. Когда в сочельник лежал я, уткнувшись носом в снег, под Великими Луками, и половина ребят из взвода уже застыла, я закрыл уши руками, чтоб от страха не вырвало, зажмурил глаза и призвал к себе море.

Оно пришло. И говорило со мной. Оно сказало: «Держись, Каспар Соом с Абруки. Войны начинаются и кончаются, а мы с тобой вечны. Ты да я, мы больше, чем самая большая война».

Я держался. Но даже сейчас жутко вспомнить, сколько их там, далеко, осталось на снегу. И ребят с Абруки. У них ведь то же море было с собой, что у меня, почему же они остались лежать? Разве их море было меньше моего?

Н-да… Кто его измерит… Потому как море — это не просто вода. Вот уж нет.

Между тем звезды в небе понемножку тускнели, и мы больше не звякали вилками.

Начало светать.

Где-то шуршала по асфальту метла дворника.

Проснулись собаки.

Надо бы еще поговорить о Ракси. О памятнике.

Но мужики уже помянули Ракси, и сейчас опять заводить о нем разговор было бы некстати.

Теэмейстер тихо вздыхал, охал и постанывал.

— Мужики, давайте о чем-нибудь поговорим. Каспар, это была прекрасная история про сапоги, какую ты прошлый раз рассказал. Расскажи еще что-нибудь эдакое.

— Ежели ты твердо того требуешь…

— На душе чуток полегчает, Каспар. Пока пива в лавке не достанем.

Вот какая была история про сапоги.

У одного бедного мужика была красивая жена. Мужик крепко любил свою жену, но был он до того бедный, что даже лишних сапог у него не было, только одна-единственная пара. Однажды рано утром вышел мужик со двора и отправился в лес, а думал он об одном — о том, как порадовать свою красивую жену, которую он очень любил.

«Наберу-ка я ей земляники, — решил мужик. — Земляника красная, сочная, вкусная, и моя дорогая жена будет довольна».

Но роса в лесу еще не сошла, трава была мокрая, и мужику стало жалко единственные сапоги мочить. Разулся он, засунул сапоги под куст и пошел в лес босиком.

Собирал землянику на одной полянке, собирал на другой, все дальше уходил в лес. Заблудился. И вышел он из лесу только через три дня. Земляники полна запазуха, а сапог под кустом нету. Искал до вечера, не нашел. Идет в темноте, голову понурив, домой. Подходит к дому и вдруг слышит, что незнакомый мужской голос говорит его жене:

— Дорогая, я тебя до смерти любить буду.

Вздохнул мужик громко и жалобно, до того громко и жалобно, что жена услыхала и выбежала во двор.

— Это я, — сказал мужик грустно. — Я принес тебе земляники.

А жена с упреком говорит: — Ну, знаешь ли, кто же так за земляникой ходит. Я тебя уже забыла.

— Неужто правда?

— Знамо дело. В первый день ждала. На другое утро пошла в лес тебя искать, нашла сапоги. Решила, что волки тебя сожрали. Цельный день проплакала, а вечером поминки справила. А на третий день за другого вышла. Вот и все.

— Что же теперь будет? — спрашивает мужик в растерянности.

— Ежели ты меня любишь, — говорит жена.

— Люблю, — вздохнул мужик.

— Так ступай обратно в лес. Тебя ведь посчитали мертвым, ты похоронен, я была вдовой и за другого вышла. Подумай, сколько мороки будет на мою шею, ежели я теперь примусь бегать по учреждениям и выправлять документы, что ты воскрес, что я не была вдовой и новая свадьба была незаконной.