— Можно бы, — сказал я. — Мы и будем жить. Но сперва я Ракси памятник поставлю.

Может, не надо мне было ей так говорить. Может, мне не надо было никому это говорить. Может, лучше пускай бы оставалось это моей великой заветной мечтой. Тогда был бы памятник, какого никто не касался бы, не обсуждал и не критиковал.

Но я сказал, а слово как вылетит, так крыльями захлопает не хуже куропатки, что на другой конец поля летит.

— Ах так, значит, — сказала Марге, и я понял, что в ней что-то забродило. Когда Марге вернулась из леса после похорон собаки, она была на удивленье спокойная, словно бы утешенная. Словно освободилась от горестей и унижений. В тот вечер мы долго сидели за столом, я выпил четвертинку, Марге глоточек пива, это были все равно как поминки по Ракси. И мы говорили между собой о всей его жизни. Ни раньше ни позже этого не бывало. И Марге вспоминала о собаке, как о старом, тяжело больном человеке, которого смерть избавила наконец от страданий.

— Хорошо, что теперь все так вышло, — сказала Марге.

И никто из нас слова не сказал про то, что мертвая собака помахала хвостом, когда моя рука коснулась ее окровавленной шерсти.

Я решил, что для Марге лучше, ежели я про Ракси больше поминать не буду, того я и держался, пока не брякнул, что памятник ему поставлю. Прошло два-три дня, и вот вечером Марге начала шипеть:

— Вся деревня о твоей дурости говорит!

— О какой это?

— Да о монументе!

— Пускай болтают, — сказал я. — Никакая это не глупость.

Так я сказал, и так я думал. Но Марге считала по-другому:

— Ты затеял это нарочно, чтобы мне досадить!

— Жена, ну разве я когда что делал тебе назло?

— Мы оба из-за собаки поседели. Хватит!

Когда еще Ракси был живой и повсюду ходил со мной, Марге один раз сказала:

— Оно и лучше, что у тебя сына нет. Ведь это ж какой срам был бы, кабы дите стало за тобой по деревне гоняться, искать, возле какого пивного бочонка ты на якорь стал.

— А чего ему меня искать? — спросил я. — Я мужик самостоятельный, я сам знаю, где я есть и чего делаю.

— А дите не знает, дите отца искать стало бы.

— Чего зря говорить-то. Нет ведь дитяти…

— И слава богу, что нет.

Так она сказала, но сказала она так потому, что терзалось ее сердце. Марге не злая, она взаправду-то не думала, будто лучше, что сына нет, просто на сердце у ней была вина в том, что когда мог бы появиться сын, природа уже наложила на нее свой запрет. Однажды, как раз после операции Ракси, когда я ухаживал за собакой, Марге меня попрекнула:

— Нешто это дело для взрослого мужчины?

Я на это ответил:

— Оно, конечно, сыночка бы приятнее качать. Да женщины-то больно уж решительные.

Не хотел я ее обижать или боль ей причинять, но она приумолкла, а потом сказала:

— Каспар, мог бы у нас сын быть, даже двое сыновей. Но как сложилось, так и сложилось.

Опять, выходит, я виноват…

А в чем моя вина-то? В том, что я такой, как есть? Что у меня война за спиной и отъезд Юты? Колхозы, с трудом поставленные и к достатку приведенные? Что выпиваю иногда, как и другие? Я живу, как все мужики. В нашем звене только Прийду с хутора Либлика никогда бутылки не касался, дожидается нас, бывало, и ругательски ругает. А сам раньше времени на пенсию ушел из-за нервной хвори. Раз уж ты живешь, так растягивай гармошку жизни во всю мочь, чтоб и голос и мотив был, чтобы за сердце хватало.

Вот так вот было у меня с Марге и с Ракси, но об этом, понятно, я у Леппа мужикам не сказал. Ежели бы я все как есть им сказал, мы бы тогда о памятнике по-другому говорили. Небось, кто-нибудь из них высказался бы: нельзя Ракси одному памятник ставить. Всем троим вместе надо монумент возводить.

Может, так оно и вернее было бы. Не знаю… Жизнь каверзная штука. В ней простых и непреложных фактов, как, к примеру, восход солнца или морской прибой, мало. Я-то был согласен на одном монументе с Ракси быть, а Марге ни за что. Скорее утопится, в волны забежит по самую макушку, чем даст согласие стоять в монументе рядом со мной и с Ракси. А вообще-то это здорово было бы. Я, она, Ракси. Все такие, как есть. И никого не требуется украшать черной кошачьей шкуркой. Замечательный был бы монумент!

Антон вытащил Ракси из закрепителя, прополоскал и повесил сушиться.

Антон сказал:

— Ты прости, Каспар, но уж больно вы с Ракси похожи.

— Ясное дело. Так оно и должно быть.

Антон засмеялся. А потом сказал:

— И женщин ты тоже боишься!

— Не боюсь, Антон. Но у меня своя жена дома.

— Которую ты крепко любишь… Н-да…

— Ясное дело. Послушай-ка…

— Теперь ты, видно, опять хочешь сказку рассказать.

— Не хочу.

— О чем же ты хочешь рассказать? О своей великой любви?

— Да. Шел я к тебе сейчас с берега под меркнущими звездами и умом раскидывал. Прожитая вместе жизнь, испытанная любовь, это все равно как старая, долго служившая пара весел. С такими веслами ни за что не расстанешься. Хоть весла-то уж хрупкие стали, лопасти сносились, середка от уключин стерлась. А возьмешь эти весла в руки, и сквозь ладони в тебя проникает игра отхлынувших волн и пение отшумевших ветров. Ты боишься слишком крепко нажимать на весла, потому что знаешь, что дерево хрупкое, каждый тихий скрип уключины будит в тебе сладкую боль и ты щадишь и себя и весла, ведь другой такой пары уже не будет. Как с моря воротишься, ставишь своих верных сотоварищей под навес, и всякий раз, как мимо идешь, остановишься и ласково посмотришь на выбеленную древесину, где каждый слой напоминает тебе о прожитой жизни, об одоленных волнах, об отшумевших ветрах. От таких весел не откажешься.

Так я сказал тогда Антону, потом простился и зашагал к Роомассааре. Роса сверкала на верхушках можжевельников по сторонам дороги, птицы свиристели, и за морем синел лес на Абруке. Идти было хорошо, и вскорости спина взмокла от ходьбы.

Вспомнилось мне, что когда уходил на войну, мать испекла мне пирог с рыбой. С пылу, с жару его сунули в заплечный мешок, и когда я шел, горячий пирог сперва обжигал мне спину, но с каждым шагом на спине делалось все холодней, а под сердцем все больше жгло.

А теперь с каждым шагом спина все больше нагревалась, но и на сердце тоже теплело. Хорошо идти домой, что и говорить.

Эх…

Пых-пых-шшш…

Тишина.

Мотор остановился. Стало быть, прибыли. На Абруку. Уф! До того взопрел, что впору уткам под боком плавать. Чего ж теперь будет?

— Виктор, ты не пособишь гроб вынести? — Это Марге…

— И не подумаю!

— А кто ж пособит?

— Сама свои глупости расхлебывай!

— Правильно!

— Нельзя же, чтоб гроб у людей под ногами путался…

— Пущай гниет… Пущай все знают, какая ты ведьма!

Бедная Марге. Бедная жена. Все шишки на твою тощую шею.

— Другое дело, кабы Каспар был внутри.

— За борт! За борт всю эту хреновину! Бабы, а ну беритесь за тот конец!

— Погодите! Я пятьдесят рублей за гроб заплатила?

Теперь надо действовать.

Никаких промедлений.

Вежливо разину свою пасть и, тихонько приподняв крышку гроба, скажу спокойно и разумно:

— А я тут. Здравствуй, дорогая жена! Здравствуйте, дорогие земляки!

А что потом будет, после узнаете.