Все люди будто внутри себя на замок закрылись, да и детишек в деревнях теперь мало, вот и у нас тут — начни считать, так пальцев на одной руке хватит… Но и того все же нет, чтобы нам приходилось вроде кээтеского Ээди к земле гнуться, на карачках ползать… Конечно, он в жизни то и се повидал, но… другие люди тоже повидали, даже и ты, как ты говоришь… (тут Ханнес сделал небольшую паузу, словно ждал, не уточнит ли Эне, почему и в ее жизни были не только солнечные дни. Но Эне и на этот раз не воспользовалась предложенной ей возможностью)… а я-то уж точно… Взять хотя бы войну… Дважды подо мной отправляли ко дну судно — один раз бомба с самолета, второй раз торпеда — и мы все барахтались в воде, как тонущие котята, многие и утонули… Но я вовсе не об этом хотел сказать, о чем же я хотел?.. Ах да, — все еще может случиться: война и потоп, смерть и пожар, засуха и голод. И все равно мы должны все одолеть, и одолеем, если только будем стоять на двух ногах (как и положено двуногим существам)… Только тот, кто не опускается на карачки, кто не ползает, не падает ниц перед смертью и потопом, перед войной и пожаром, сможет все это преодолеть. Но для этого надо быть гордым — потому-то я и сказал, что ты гордая женщина… — Тут Ханнес заметил, что Эне вовсе его не слушает, делает, правда, вид, будто слушает, а у самой взгляд рассеянный, и смотрит она на лес, где на ветвях берез матово, словно жемчужины на нитке, мерцали капли дождя. Ханнес умолк. «Ох-хоо, ну и олух же я! — подумал он. — Говорю о вещах, для Эне далеких, о которых она и не думает, может, за всю жизнь ни разу не подумала… Я все еще никак не могу до конца освоиться со здешней жизнью… Если бы я освоился, так говорил бы совсем о другом — о том, приумножается ли стадо, о том, как растет хлеб, о том, что под картошку не надо вносить слишком много минеральных удобрений, аммиак же и вовсе ни к чему — не то картофелины пойдут внутри пятнами и загниют; о том, что огуречные семена можно сажать без предварительного замачивания; что если Хельдур начнет цементировать подвал — а цементировать он будет, что это за дом без подвала! — то пусть снова позовет его, Ханнеса, на помощь; о том, что этот Пээду, который всегда был эталоном аккуратности, загнал автомашину в кустарник».

Эне потянулась и щелкнула вожжами. — Пошел, ну, пошел! То так удержу нету, а то так на ходу заснул! — Упак вновь пустился рысцой по песчаному склону горы, дуга танцевала вверх-вниз, вверх-вниз в такт шагам мерина, и над его коричневой, мокрой от дождя спиной поднимался пар.

Эне стрельнула в Ханнеса глазом, дескать, чего это он замолчал, и пробормотала:

— Вскорости будем дома, надоть смекнуть, что Эльдуру поесть сготовить — вот те и кино, и качели… Картошку да соус, что ж еще! Всю неделю изо дня в день только картошка с соусом, — в голосе Эне слышалась душевная горечь, Ханнес положил руку на плечо Эне и попытался ее утешить:

— Всюду-то женщины думают об одном и том же — негритянки и эскимоски, индианки и американки…

Эне ничего не сказала; да и что скажешь на такой вздор; не настолько же она глупа, чтобы поверить, будто индийские, эскимосские, негритянские и американские женщины все время готовят своим мужьям к обеду только картошку да соус… Но небось в словах Ханнеса (все ж таки много поскитавшегося по свету человека!) была и доля правды: у них тоже выбор был невелик, у одних — тюленье мясо и тюлений жир, у других — страусиные яйца и печень акулы, у третьих, то есть у нее, Эне, — свиное сало и один раз в неделю, когда продуктовая машина подвозит товар, мясной фарш и колбаса; само собою разумеется — грибы, картошка и кислая капуста из своих припасов…

Ханнес вздохнул и сказал:

— Так что скоро будем наконец дома. Ты со своей дочиста умытой душой, Упак со своими новыми гамашами и я со своими модными рубашкокальсонами или же кальсонорубашкой… что-то мой кот дома поделывает?..

Дождь поредел, и когда выехали из лесу на северный склон гребня Коорукестеской гряды, где по обе стороны дороги тянулось вспаханное и засеянное ячменем красновато-бурое поле и где дорога под прямым углом поворачивала вправо, Ханнес обернулся, чтобы посмотреть назад, туда, откуда они ехали, и увидел между тучами узкую полоску чистого, словно бы вымытого и подсиненного неба; из-под края тучи к земле ниспадали вперемешку лучи солнца и полосы дождя — казалось, это был складчатый плюшевый занавес синевато-серого цвета, которым задергивают сцену, когда подходит время антракта.

Телега покатилась по северному склону гребня Коорукестеской гряды, постепенно становясь все меньше и меньше, и в конце концов, еще до нового поворота дороги, исчезла из вида, растворившись в синеватом пару от дыхания земли, в бурой земле, в зеленом поле озими, в зеленовато-розовой дымке березняка с распускающейся листочкам и…

Рейн Салури родился в 1939 году в поселке Салла Раквереского района. Окончил биолого-географический факультет Тартуского государственного университета, учился в аспирантуре Ленинградского государственного университета, специализируясь в области генетики. Работал в Институте экспериментальной клинической медицины АМН СССР, в республиканских журналах «Горизонт», «Молодость», «Лооминг».

Дебютировал в 1972 году сборником «Память». Творческое своеобразие Р. Салури — в сочетании прошлого и настоящего, мира реального с воображаемым, в стремлении его молодых героев самостоятельно понять и осмыслить окружающий мир.

Писатель опубликовал книги рассказов, повестей, пьес «Разговоры» (1976), «Ребята в пути» (1977), «Сам знает, что делает» (1979), «Рыба в лесу» и «Двери открытые, двери закрытые» (1981). Последние две книги отмечены ежегодной литературной премией им. Ю. Смуула (1981).

На русском языке вышел сборник «Память» (1981).

Переводится на языки народов СССР и зарубежных стран.

В памяти осталось смутное зыбкое видение. Слишком рано проснулся, подумал он, вернуться бы в комнату и еще вздремнуть. В последнее время ему часто снились сны. Сны были затяжные, и просыпался он в дурном расположении духа. Уж не значит ли это, что все движется к концу? Раньше он никаких снов не видел. По ночам спал, а не разглядывал, лежа с закрытыми глазами, неясные, как в тумане, картины.

«Так ведь времени у меня теперь предостаточно», — подумал он, и настроение сразу испортилось. Мысли о старости с раннего утра сулили нудный безрадостный день. Он подтянул брюки, пересек мокрый от росы двор и только там, под деревьями, пришел в себя. Здесь ему надо быть, а не под ватным одеялом, где всякой чепухе вольно лезть в голову. Не хотелось ни о чем вспоминать, и, будь его воля, этот сон мог бы даже не начинаться.

«Полезай-ка наверх», — подгонял он себя, но это было безрадостное и жалкое понукание, скорее насмешка, чем совет.

«Шевелись, шевелись, старый пень, ничего с тобой не случится. Голова цела и руки целы. Цепляйся покрепче и лезь».

Но он не спешил занести ногу на перекладину — лестница вот уже несколько дней как стояла здесь. Там, на верхотуре, меж засохших сучьев старой ивы, он прибил вчера несколько досок. Повыше, где ствол разветвлялся натрое, на ветру покачивались опушенные зеленью ветки — ниже у старого дерева не хватало на листья сил: все соки устремлялись ввысь, а в том месте, где лестница касалась умирающего ствола с облезлой корой, стаи мелких жучков, скрываясь от солнечного света, забирались поглубже, где еще было влажно и темно. Устроив себе место для сиденья, он выше забираться не думал.

«Вот так. Полдела сделано. А теперь полезай-ка на полати и доводи дело до конца. Только бы на дороге никто не появился. Можно, конечно, притвориться, что не слышишь расспросов. Ведь ранним утром птицы, радуясь солнцу, хлопочут так, что человеческий голос тонет в их щебетании».