— Каспар, кто-то твою собаку кончает.

Господи ты боже мой, до чего ж я испугался. Марге не раз грозилась вздернуть собаку на сук, коли сам я не могу справиться с инвалидом при смерти. Неужто она решилась свою угрозу исполнить? У меня будто тысяча ног под брюхом выросла. Ни прежде, ни после — сроду не смывался я в такой спешке от нашей компании.

— Попер с треском, что твоя «катюша»!

Попер, да. Потому что жалостный и жуткий вопль о помощи несся с выгона и летел над Абрукой, как труба страшного суда. Бедное животное, кто ж это тебя так безжалостно терзает? Я пер на выгон прямиком через кустарник, понося и проклиная все на свете, в том числе и Марге. Ко всему прочему темнотища была хоть глаз выколи.

— Ракси, не плачь! Ракси, я иду! Иду-у-у.

Но собачьи вопли не стихали. Кабы это предсмертный крик был, он давно бы уж смолк. Такой широкой души ни у одной твари нет, чтобы так долго боль сносила.

Возле куста зацепился за пень, хрястнулся ряшкой в снег, и под коленку мне словно раскаленную иглу всадили. Из ноги боль тут же в голову кинулась.

«Ну все, — подумал я, — теперь один инвалид другому подвывать будет».

И вправду выли, не знаю, долго или нет, потому что я и пошевелиться не мог. Ногу вывихнул.

Давай на руках подтягиваться. Ухвачусь за можжевеловый куст и еду на груди по снегу. Потом уж оказалось — руки в кровь изодрал, а по шубе на груди как бороной прошлись. А что делать будешь — с одной стороны животное завывает, с другой стороны пьяная башка ходу не дает. Что за беда с тобой приключилась, старый дружище? Кто тебя сдавил так коварно? Тянул сам себя и подтаскивал, подгоняемый воем собаки, охая и тяжело дыша, а за мной тянулся глубокий след, словно тюлень прополз по снегу.

Когда Ракси услыхал меня и увидал меня, он совсем отчаялся. Вовсе не человек на него напал, это ясно, видать, застрял он где-то. И так крепко застрял, что двинуться не может.

— Иду, Ракси, иду, — с трудом выдохнул я. — Потерпи чуток!

Когда я наконец добрался до места, тут уж видать было, что случилось. Годочки-то уж преклонные, сил-то мало, запутался хвостом в колючей проволоке и никак не вывернется. Больно, понятное дело, потому что колючка в середку хвоста вцепилась. Я вытащил Ракси, он завизжал от радости, запрыгал, руки лижет, норовит лицо лизнуть, а у меня и сил нет, чтоб отпихнуть его. У меня у самого дела хуже некуда.

— Иди домой, Ракси, — стал я его уговаривать. — Иди, иди.

А он и не думает. Когда я тонул, он тоже ни на шаг не хотел отойти, дурак такой, прыгнул ко мне в полынью, и мне пришлось схватить его застывшими руками за холку и окунуть под воду, чтоб в сознание пришел. Зато уж как освободился, в момент побежал в деревню за помощью. Успели меня вытащить, пока я в сосульку не превратился. И вот я твердил Ракси:

— Иди домой, сыночек. Скажи мамке, что я в снегу лежу и буду лежать, пока ты за мной с санками не придешь.

Так я объяснял, но собака-то уж старая была и слабая, и никак до нее мои слова не доходили. Пришлось мне вырвать здоровый можжевельник и пригрозить им. Ракси поджал свой порченый хвост и нехотя потрусил прочь. Хватило все-таки ума домой побежать, потому что через полчаса явилась Марге с санками.

Марге молча выслушала мои объяснения. За свою жизнь она много моих объяснений слыхала, и они ее не волновали.

— Что ты, что собака, оба дураки, — подвела она предварительный итог.

Я ничего не сказал. Дома сделал себе компресс, нога была толстая, как у штангиста, лег в постель и подумал: «Теперь мы с Ракси квиты. Ракси мне жизнь спас, а я выручил его из беды».

Но Марге свою речь не кончила:

— Ежели тебе на меня наплевать, так хоть старого пса постыдился бы. Ждет тебя, ждет, того гляди последний глаз выплачет, а ты никак от магазина не уйдешь. Бессердечный человек.

— Оно, конечно, скверно, да, — сказал я, вздыхая.

— И нечего больше животное мучить, — продолжала Марге в том же запале. — Собака больная. Пришла пора расстаться с ней по-человечески.

Так прямо и сказала: расстаться по-человечески.

Я засопел и отвернулся к стенке.

— Я не за себя хлопочу. Собаку жалко.

— Нечего при собаке горячиться, — тихо сказал я.

— А иначе никак не получается. Сколько ни говори, все как об стену горох.

Наутро Ракси хуже стало.

Вроде бы зад у него отнялся.

— Вот видишь, — сказала Марге.

— Вижу. Но у меня рука не поднимается. Ты это прекрасно знаешь. И ноги не идут.

— Ладно, — кашлянула Марге.

Она позвала собаку на кухню. Слышно было, как собаке предложили поесть, но она не стала. Потом я догадался, что на шею ей повязали веревку.

— Пойдем с тобой погуляем, Ракси…

Марге сроду трех шагов с собакой не сделала.

— Марге!

— Что?

— Вешать не смей!

— Чего тебе только в голову не лезет. Лежи себе, помалкивай.

Дверь захлопнулась, я позвал Ракси, но никто не явился ко мне лизнуть руку. Неужто Марге так и увела собаку, не дав мне по-человечески с ней проститься?

— Марге! Вернись, — заорал я.

— Марге, — застучал я кулаком в окно.

— Марге! Жена!! Ракси!!!

И тут за погребом грянул выстрел.

Неужели так просто и так жестоко расстается собака с человеком? Нет. Это не может быть.

— Ракси! Ракссс!! Слышишь ты!

Не помню, как я выбрался из кровати, как приковылял во двор, каким образом оказался под большой липой, где лежал на земле Ракси, бок и грудь в крови.

— Ракси, — всхлипнул я. — Ракси, сыночек… — и рука моя шевельнулась, погладила окровавленную шерсть.

И собака, уже оцепенелая, с выпавшим изо рга посиневшим языком, собака, у которой не было уже никаких признаков жизни, вдруг махнула хвостом.

Мертвая.

Мне. Каспару.

Марге вскрикнула. Я повалился ничком в красный снег.

В страшной тишине слышны были только шаги нашего соседа, который уходил прочь с опущенным ружьем.

К вечеру половина головы у меня поседела. Ночью мне снились мертвые собаки, которые махали хвостами. К утру и другая половина головы была седой.

Я не хоронил Ракси. Я не мог, боялся, что, как дотронусь до него, он замахает хвостом. Марге схоронила собаку, и я не знаю, где она лежит. Наверно, так правильно. Если бы я пошел на могилу Ракси, могила могла бы вдруг раскрыться и мертвая собака могла бы спросить меня: Каспар, почему ты со мной так расстался?

Я долго не мог поверить, что Ракси больше нет. Выходил поутру во двор, звал его, свистел. Слушал, не раздается ли где в можжевельнике или в лесных кустах его сопение. Ничего не слыхать. А я все равно ждал и надеялся. Чудная это штука — надежда. Сразу ясно, что она зряшная, но пока ты это возьмешь в толк, она тебя питает и греет, дает силы. Ведь подумать только — я же знал, что он погиб от пули. Что он в земле.

Потом настало время, когда человек не мог уже жить без собаки по-человечески. Даже в магазин сходить не хотелось, чего туда идти, коли собака тебя с кислой мордой до ворот не проводит и вместо того, чтоб в сердцах отлить тебе на ногу, столб у ворот отметит. А ежели и ходил вместе с мужиками пиво пить, так хоть оно такое же было, как прежде, но в груди уж не свербило от мысли, что тебя где-то ждут с безмерным нетерпением. Бывало, по утрам, когда в море не выходили, мы с Ракси делали небольшую прогулку по дороге Вахазе или Кырве, наблюдали за дятлами да зайцами, потом возвращались к домашним делам, а теперь неохота мне было никуда идти. На крыльцо, правда, вылезал, но дальше не хотелось, выкуривал там пару сигарет. Ужасно непривычно и трудно было смотреть на красоту природы. Потому что мир не стал хуже после ухода Ракси, мир и должен был оставаться прекрасным, ведь для такого множества поколений, для такого множества людей не стоило бы создавать что-то третьесортное. Так я думал, когда по вечерам стоял во дворе, прислонившись к поленнице и хоть одно поленце расколоть не желая. Марге меня понимала, сперва терпела, а к весне сказала:

— Каспар, десять лет ты собаке отдал. Теперь можно бы и вдвоем пожить.