Гены виноваты.

Порода виновата.

Марге из той породы, что ежели что в башку втемяшится, до тех пор не уймется, пока своего не добьется. Все равно — дело это или просто дурь. К примеру, как сейчас.

И отец у Марге был такой же. Старый Паэт. Свекор мой. Он из-за шаровой молнии ездил в Кингисепп прав добиваться. Сидит он один раз и вяленую камбалу с хлебом ест, и вдруг шаровая молния в окно влетает.

Ну, покрутилась по комнате, никого не задела, ничего не сказала, скользнула в печку и вылетела в трубу. Шаровые штучки, ей канителиться недосуг.

А старик летом ставил в печку простоквашу, и молния ее выкушала. Алюминиевый бидон поджарился, как бараний бок, где уж тут простоквашу искать. Старик давай орать. Мы ему говорим, ты же, мол, счастливчик, душа в теле и усы на месте, а он, балда, хочет, чтобы Госстрах ему убыток возместил. Стихийное, говорит, бедствие. Пущай Госстрах нанесенный ущерб покроет. Три литра жирной простокваши. Вся деревня со смеху животы надрывает, а он посудину под мышку и чешет в Кингисепп возмещение убытков от Госстраха требовать. Брякает там свою закопченную посудину на стол и спрашивает:

— Это что — бидон?

— Вполне возможно, — отвечают ему.

— Тогда я еще спрошу: простокваша есть в бидоне?

Пожимают плечами. Нету простокваши. Посмеиваются:

— Почему она там должна быть?

— А потому, что она там была. Шаровая молния выхлебала. Давайте выплачивайте!

— Так просто мы никому не платим. Свидетели должны быть.

— А чего тут свидетельствовать? Бидон-то пустой.

— Почем мы знаем, кто твою простоквашу выхлебал.

— Значит, вы жителю Абруки не верите?

— Выходит, что так. Свидетели должны быть.

Старик надулся. Вышел в коридор. Стоит, сопит.

И уходить не хочет. Видит, что дурака свалял, но с места не двигается. Упрямство не позволяет. А упрямство потому не позволяет, что прошлый год у Маннь Симмуксе ветром крышу с сарая сорвало, и Госстрах ей выплатил как за стихийное бедствие. Маннь заплатили, а ему, старому Паэту, не хотят! Мир полон несправедливости. До границ вселенной. В коридоре Госстраха старик простоял со своей посудиной до самого вечера. Стоит на одном месте, сопит и свирепо в пол смотрит, словно баран простуженный. Контору закрывать пора, видят, что жертва шаровой молнии не может смириться с несправедливостью. У одного служащего брат на молокозаводе работал посудомойщиком. Он написал чего-то на бумажке, сложил ее и говорит старику: «Мы решили удовлетворить вашу просьбу. Вот письмо. Идите с ним на молокозавод».

На другой день старый Паэт вернулся на Абруку с полным бидоном. Важный и гордый. Каждому встречному простоквашу под нос сует, словно праздничный подарок. А в бидоне не то что простокваша, даже не молоко было, а синяя водичка. Такая сроду не заквасится. Когда Марге на другой год стала пороть стариковский пиджак, хотела мне жилетку сделать, чтоб под рокан поддевать, за подкладкой нашлась записка того служащего из Госстраха. В ней было написано:

«Василь, плесни этому олуху каких-нибудь обмывок, чтобы его пронесло как следует. Манивальд».

Н-да… Этакое тупое упрямство у человека не от ума. Оно у него в крови. В генах, как теперь говорят. Это упрямство из крови старого Паэта перешло в кровь Марге, из крови Марге — в кровь наших дочерей, из крови дочерей — в жилы их сыновей и дочерей, так оно и пойдет куролесить по свету, все равно как кочующий цыган.

Когда мы с Марге ухажориться начали, тридцать три годика назад, я, конечно, быстро дотумкал, какая она есть. Мне в момент стало ясно, что ежели она пожелает меня в мужья заполучить, то у меня выхода не останется. Заполучит, не живого, так мертвого. Добром не выйдет, так водой напоит, в какой рубаху замачивала, средство известное — подержать в воде ночную рубаху и той водой парня напоить. Поэтому мы быстренько поженились. Время было такое, что жить спешили. От войны люди измаялись-перемаялись, всем хотелось счастья.

Марге красивая была. Я у нее первый был. Да и любовь имелась, ничего не скажешь. Здорово было.

Вообще-то…

Н-да…

Что было, то было.

Душновато становится, дышать чего-то трудно.

Лежи тут, задыхайся, как рыба, что ждет не дождется весны, когда лед сойдет.

Хуже нет, ежели человека обстоятельства одолевают.

Человек сам должен их одолевать.

Особенно мужчина.

Когда меня одолели обстоятельства в кустах шиповника, очень было хреновое самочувствие.

…Ага, опять кто-то пасть раззявил.

— Ты же знаешь, у кого Каспар в городе бывает. Пошла бы да спросила по-людски…

— Не стану я все забегаловки протраливать. Нешто угадаешь, где он валяется.

— Валяется… Каспар — человек солидный.

— В городе шлюх хватает.

Да-а-а.

Гены бушуют. Бедная Марге. Ехидство и упрямство старого Паэта из ее рта пеной выходят.

Я тридцать три года другой женщины не трогал.

А мог бы.

В городе шлюх хватает.

Крепко сказано.

Я в Кингисепп из-за Ракси поехал, только из-за Ракси. Две ночи и три дня сидели вчетвером, обсуждали, как Ракси увековечить. Я, фотограф Лепп, ветеринар Кылль и Теэмейстер, похоронных дел мастер. Теэмейстера я первого встретил в Кингисеппе возле булочной, как из Роомассаарского автобуса вылез.

— Август самый паршивый месяц, — сказал Теэмейстер, вытирая со лба трудовой пот. — Эка духотища-то, как у свиньи в брюхе, латыши туристы все пиво выхлестали, помирать никто не желает.

Рожа у него была довольно-таки постная.

— У тебя сегодня нет похорон-то? — спросил я.

— Пятый день уж без работы.

Я пригласил его отведать домашнего пивка, с собой большой был бидон, да еще в магазине прихватил кой-чего покрепче. Пошли мы к Леппу. Лепп отроду холостяк, у него церемонии разводить да всякую минуту извиняться не требуется.

А Кылль только к вечеру явился. Прямо с похорон кота. Котова хозяйка — старая дева — когда-то заставила Кылля этому коту золотые зубы вставить.

— Коты в лучший мир переселяются, — тяжко вздохнул Теэмейстер. — А люди живут и не помирают.

Он к тому времени успел изрядно поддать. Немного погодя он встал, посмотрел жалостно на Кылля и начал скорбным голосом:

— Почему твои милые глаза мне сегодня не улыбаются? Почему я не слышу больше твоего ласкового голоса?

— Хватит слюни пускать, — сказал Кылль. — Мы пока что здравствуем, еще в ящик не сыграли.

— Жалко, — сказал Теэмейстер, сел и всхлипнул. — Люди и впрямь помирать не желают.

Пришлось с ним повозиться, чтобы утешить.

— Да забудь ты про людей, — втолковывал ему Лепп. — Тебе надо Каспаровой собаке надгробное слово сочинить.

— In memoriam Ракси, — повторил Теэмейстер, почесывая хвостом камбалы лысое свое темя. — Думаешь, не сумею?

— Только ты и сумеешь, — сказал я с искренней надеждой.

Потому что Теэмейстер и вправду очень даровитый человек. Он, почитай, с десяток всяких профессий знал и в каждой оставил по себе хорошую память. Когда Теэмейстер зубным техником работал, он даже зубы рвал в лучшем виде. По обстоятельствам пришлось ему уйти из зубной лечебницы, но клиенты не могли его забыть. И Теэмейстер сидел в пивнушке под названием «Лягушка», кружка на столе, щипцы в кармане и принимал пациентов. Солидные люди, чья нога сроду не переступала порог «Лягушки», тащились в боли и горести к Теэмейстеру. Теэмейстер всем с охотой помогал. Жена его из дому выставила, и кабинета у доктора не было, вот ему и приходилось делать свои дела в нужнике «Лягушки». Правду сказать, оттуда порой слышались приглушенные крики, но собутыльники понимающе кивали, ведь как придет беда, тут не до стыда, а заработанные деньги Теэмейстер по-братски пропивал с ними вместе.

У меня у самого два сломанных корешка выдернуты в этом нужнике.

А теперь, значит, Теэмейстер скреб хвостом камбалы свою плешь и соображал насчет реквиема.

— Поскольку лично я твоего пса не видел, — рассуждал Теэмейстер, — то я могу говорить о нем не как о конкретной личности, а лишь как о собаке в общефилософском плане.