И снова лето полыхает в мире,

Полдневным солнцем золотя листву.

По неоглядной, многоводной шири

Я к берегам саратовским плыву.

На Волге дни большого урожая.

Степь залита сиянием хлебов.

Саратовцы, как друга, провожают

Седого горца в город Балашов.

Я вспоминаю — Пролетарской звали

Ту улицу, где мы нашли с отцом

Вместилище надежды и печали,

Битком набитый госпитальный дом.

Его уже не существует ныне,

Туда идти, пожалуй, ни к чему.

Скорей вперед, по всхолмленной равнине,

На поклоненье к брату моему.

Я ощущаю тайную тревогу:

А что, коль там ни знака, ни следа?

Как я пущусь в обратную дорогу,

Как возвращусь я к родичам тогда?

Но сам себя подбадриваю все же:

«Расул, терять надежду не спеши,

Могилу средь степного бездорожья

Сумей найти по компасу души».

Нашел, представьте! Вот деревня эта.

Вот обмелевший к августу канал.

А все ж при свете нынешнего лета

Я памятное место не узнал.

Все прежнее, но вроде все иное.

Стара могила брата и нова.

А может, от безжалостного зноя

И от волненья кругом голова?

Вот дерево, которое Гамзатом

Посажено над холмиком родным.

Оно ведь было крохотным когда-то,

А ныне тень огромная под ним.

А может, это не оно… Ведь рядом

Расположилась тень ветвей других.

Другие кроны не окинешь взглядом,

Другие руки посадили их.

Стволы взметнулись над степным простором,

На солнце блещут камень и металл.

Но где же та дощечка, на которой

Отец родное имя начертал?

Ужель она нигде не сохранилась?

В зеленой раме трепетных ветвей

Граненый обелиск недавно вырос

Над прахом незабвенных сыновей.

Как монумент утратам и победам,

Он мирным солнцем ярко озарен.

И высечено имя Магомеда

На мраморе среди других имен.

Сияют эти буквы золотые,

Как чистый отблеск Вечного огня,

Не выцветая, вопреки стихии

Метельного иль грозового дня.

Отец! Лежит лопата на могиле

Все та же… И лопатой старой той

Мы землю вкруг деревьев разрыхлили —

Одно из них посажено тобой.

Я, волю дав слезам своим обильным,

Благоговейно, как послушный сын,

Степную почву на холме могильном

Смешал с землей моих крутых вершин.

О мама, вновь я чист перед тобою.

Я твой наказ исполнил до конца,

Полив водою горной, ключевою

Разросшееся дерево отца.

Я из Цады привез надгробный камень.

Обветренный, он темен и суров,

Но обработан мудрыми руками

Искуснейших аварских мастеров.

Теперь я этот камень к обелиску

Почтительно и скромно прислонил

И многим братьям поклонился низко,

Бессмертному содружеству могил.

Установленье отчего обряда

Не стал я даже в малом нарушать.

Близ Балашова, близ родного брата

Три дня, три ночи я провел опять.

Незримые, в торжественном молчанье,

Несли со мной почетный караул

Собратья, земляки, односельчане,

Весь Дагестан и милый мой аул.

Сюда призвал я все свои дороги,

Все горы, все поля, все воды рек,

Все замыслы, искания, итоги,

Весь мир тревожный, весь двадцатый век.

Тут все сошлось — времен и странствий дали,

Все океаны, все материки.

И мы на этот раз не опоздали,

Годам и расстояньям вопреки.

Где б ни был я, когда гляжу на встречных,

Они похожи чем-то на меня.

Картины их воспоминаний вечных,

Как жаркий отблеск Вечного огня.

Я обнимаю всю родню большую

И снова слышу, трепетом объят:

«Остановись, прохожий, здесь лежу я,

Защитник правды, твой безвестный брат».

Я подхожу к солдатским погребеньям.

Мне камни постаментов говорят:

«Остановись хотя бы на мгновенье,

Здесь опочил твой незнакомый брат».

Везде, где есть печальные холмы,

На мой вопрос мне отвечают свято.

— Куда идете?

— На могилу брата.

— Откуда?

— Брата навестили мы.

…Но есть среди живых, сказать по чести,

И те, кто не достоин быть живым, —

Убийцы, скрывшиеся от возмездья,

Жестокие — опять неймется им.

Они бесстыдно жаждут оправданья,

Наглеют, мир сегодняшний кляня,

Вынашивая подлое желанье —

Лишить народы Вечного огня.

Но это очищающее пламя

Не погасить им силой никакой.

Ни снежными ветрами, ни дождями,

Ни бомбами, ни злобою людской.

Ведь если факел памяти погаснет,

Померкнет жизнь без этого огня.

Окажется, что жертвы все напрасны,

И ни тебя не будет, ни меня.

Все обернется гибелью, разором,

Цветенье мира превратится в хлам.

Лавина смерти по земным просторам

Прокатится, по рекам и полям.

Так говорит моя живая совесть,

Так утверждает мертвая зола,

Так говорю я, завершая повесть,

Что в сорок третьем начата была.