Среди раздора и печали

Земных красот не знали мы,

Весенних дней не отличали

От будней тыловой зимы.

Но вот за всю войну впервые

Открылся мир листвы и трав.

Солдаты шли домой, живые,

Победу в мае одержав.

Весна обильно увенчала

Вернувшихся под отчий кров.

В те дни, казалось, не хватало

Вершинных луговых цветов.

Война из каждого аула

Призвала многих сыновей.

Она, увы, не всех вернула.

Но стало на земле светлей.

Боец вернулся с поля брани,

Людей надеждой озарив,

Пускай контужен или ранен,

Но все-таки он жив, он жив!

И это счастье стало общим,

Оно и к нам стучится в дверь.

Мы радуемся, мы не ропщем,

Наследники своих потерь.

Оборотясь к теплу и свету,

Стремясь управиться с бедой,

Воспел стихами славу эту

Гамзат, совсем уже седой.

Гремели щедрые салюты,

Везде видны, везде слышны.

Но выпадали и минуты

Святой и горькой тишины.

Когда смолкает ликованье,

Задремывая до утра,

Тогда бессонной старой ране

Открыться самая пора.

Отец мой, бодрствуя ночами,

Накинув бурку в тишине,

Молчал… Но суть его молчанья

Опять была понятна мне.

Он видел тех, кому Победа

Сплела прижизненный венок.

Любой похож на Магомеда,

Вот так и он прийти бы мог…

А вдруг… Хотя у Балашова

Почил израненный боец,

Но лучик ожиданья снова

Зажегся для живых сердец.

А вдруг… Хотя в морской пучине

Уснул крылатый Ахильчи,

Но как не помечтать о сыне?

О безнадежность, помолчи!

Случается, что похоронка

Лежит в родительском дому,

Но ветеран приходит с фронта,

Воскресший вопреки всему.

Кто в плен попал, кто к партизанам

Ушел из вражеских тенет.

Пропавший без вести нежданно

Благие вести подает.

Пусть хоть один, пускай хоть на день

(Поэты верят в чудеса!)

Придет домой во всем параде

И сын Гамзата Цадаса.

Но нет, увы, таких вагонов,

Что привезут его сюда.

Он там, где двадцать миллионов,

От нас ушедших навсегда.

Давно уж стал я круглым сиротою,

И голова моя белым-бела.

В душе теснится все пережитое,

Дорога круто под уклон пошла.

Я был когда-то молодым да ранним,

Но повзрослели дочери мои.

Уже я предаюсь воспоминаньям

В кругу друзей, в кругу своей семьи,

Но, чтоб ни делал я, куда б надолго

Ни уезжал, свершая путь земной,

В тревожных снах все чаще вижу Волгу,

Саратовские степи предо мной.

В купе, в каюте, в реактивном рейсе

Мне чудится, что в давнем том году

Вагон почтовый движется по рельсам

И в Балашове скоро я сойду.

А там деревня, знойное прибрежье,

Последнее пристанище бойца…

И я стою перед могилой свежей,

Поддерживая скорбного отца.

…Видения безжалостные эти

Тиранили его и в поздний час.

Чем меньше остается жить на свете,

Тем чаще память обступает нас.

Высказывая все, что наболело,

Дряхлея, он произносил в тоске:

— Ветров и гроз немало пролетело,

Неужто стерлась надпись на доске?

И мама пересохшими губами

Мне повторяла на пределе сил:

— Я вижу, как лежит цадинский камень

На месте том, где Магомед почил.

Земли аварской горсточку сперва ты

Смешай, Расул, с могильной почвой той,

Потом живое деревце Гамзата

Полей цадинской ключевой водой.

Звучали те слова, как завещанье,

Куда б ни ездил, ни летал, ни шел,

Весной давал себе я обещанье,

Что к августу поеду в Балашов.

Недели пролетели вереницей…

Увы, теперь я в будущем году

Приду могиле брата поклониться

И к ней, уже заросшей, припаду.

Но опоздал я, снова опоздал…

От островов японских до Каира

Полмира я объездил, облетал,

Не созерцатель, а ревнитель мира.

Въездная виза, проездной билет,

Все при тебе — кружись по белу свету,

Невольно нарушая свой обет,

Не подчиняясь общему обету.

Спешил я — ждали срочные дела.

Но без ответа оставался вызов

В тот край, куда меня душа вела,

Где никакой не требуется визы.

Экватор я на судне пересек,

Полярный круг — на лайнере крылатом,

А в Балашов наведаться не смог,

Опять в долгу остался перед братом.

В Америке за тридевять земель

Я помнил о невыполненном долге.

Мне снился тихий городок близ Волги,

В который не собрался я досель.

А в Мозамбике я почтил венком

Всех африканцев, павших за свободу,

Проникшись вечным фронтовым родством

И заново познав его природу.

Я в Бухенвальде услыхал набат.

Прошел сквозь ад — его зовут Освенцим.

И в Трептов-парке был, где наш солдат

Стоит, держа спасенного младенца.

А в Хиросиме, где развеян прах

Людей, которые тенями стали,

Я написал стихи о журавлях,

Исполненные песенной печали.

Я голову безмолвно обнажил

У Пискаревского мемориала.

И там, среди бесчисленных могил,

Строфа Берггольц торжественно звучала.

Ее слова, что врезаны в гранит,

Потомству адресованы открыто.

Никто не будет на земле забыт,

Ничто не будет на земле забыто.

Меня вблизи от Минска обожгла

Печальная мелодия Хатыни.

Негромкие ее колокола

Не умолкают в памяти поныне.

У Вечного огня в Москве моей,

Где похоронен воин неизвестный,

Стремление беречь живых друзей

Внезапно тоже обернулось песней.

…Слез набежавших не стерев с лица,

Опять справляя траурную дату,

Я прихожу к надгробию отца.

И вопрошает он: «Ты съездил к брату?»

Над холмиком, где мать погребена,

Стою, молчу, вздыхаю виновато.

Я знаю, спрашивает и она:

«Расул, давно ли навещал ты брата?»

И совесть беспокойная опять

Допытывается в часы ночные:

«Скажи, неужто павших забывать

Мы начинаем, братья их живые?»

Но если мы забудем их, тогда

Ни пакты не спасут, ни договоры

Весь этот мир, и новая беда

Обрушится на города и горы.

Так говорят мне русские леса

И камни поседевшие Европы.

Родитель мой столетний Цадаса,

Мой личный, тоже многолетний, опыт.

На всех широтах, где солдаты спят,

У каждого святого обелиска

Беседует со мною старший брат,

Хотя до Балашова и неблизко.

И деревце, что посадил отец,

Поднявшееся над степной могилой,

Мне шепчет: «Приходи же наконец!»

Не молкнет этот зов зеленокрылый.

Есть кровная, испытанная связь,

Надежная, как почта полевая,

Она ни разу не оборвалась,

Всех павших и живых соединяя.

Гудит бессонный провод: «Не забудь!»

И, связан с братом линией прямою,

Я наконец-то отправляюсь в путь,

В тот давний путь. Но нет отца со мною.