Пылало небо блеклое, сквозное,

Поникли травы на степных буграх.

Была земля под августовским зноем

Сера, как пепел, как летучий прах.

Лежала степь в пожарищах, в руинах,

Мерцала обмелевшая вода.

Как далеки от этих мест равнинных

Аул Хунзах и наш родной Цада!

Как далеки отсюда наши скалы,

Где в сакли заплывают облака,

Где юность Магомеда протекала,

Бурливая, как горная река.

Вновь школьный колокольчик услыхать бы,

Или веселый барабанный бой,

Или бурленье многолюдной свадьбы,

Весь гомон жизни, прерванный войной.

Доселе брата ожидают горы,

Его состарившаяся жена

И ученики его, которых

Уже, увы, покрыла седина.

Учитель молодой, простым солдатом

Покинул ты свой дом, родную высь,

И нет конца каникулам проклятым,

Которые в то лето начались.

…Ты в пору обороны сталинградской

Не оплошал среди однополчан,

В разноязычье фронтового братства

Достойно представляя Дагестан.

Иссечен сталью и свинцом прострочен,

Держался город, мужество храня.

Здесь дымный день вставал темнее ночи,

А ночь была багровой от огня.

Все сотрясал сражений гул зловещий,

Но в ноябре у заданной черты

Противника умело взяли в клещи

Взаимодействующие фронты.

А в феврале ты видел, брат мой старший,

Как пленные по улице брели,

Как из подвала вышел их фельдмаршал,

Худой, озябший, в бункерной пыли.

Но впереди простерся грозный, длинный,

Тернистый путь — числа сраженьям нет.

Дорогой той до самого Берлина

Тебе пройти хотелось, Магомед.

Прямое попаданье, вспышка взрыва…

И ты доставлен в госпитальный тыл,

Под скальпелем хирурга терпеливо

Немыслимую боль переносил.

Надежды затаенной не утратив,

Ведя со смертью непрестанный бой,

Ты запрещал соседям по палате

Писать известье грустное домой.

Уже с весною птицы возвратились

И щедро щебетали за окном.

Ты слушал их, вернуться к жизни силясь,

Желанием немеркнущим влеком.

Хоть покрывала смертная остуда

Мельчайшим потом бледное чело,

Врачи еще надеялись на чудо,

Но только чуда не произошло.

Уже к Орлу сраженье подходило,

Разросся наступления накал.

А у тебя вконец иссякли силы,

И ты проститься с нами пожелал.

Но мы непоправимо опоздали,

Посланцы сиротеющей семьи.

Мы опоздали. И бессмертьем стали

Бессрочные каникулы твои.

…В саратовской земле останки брата

Покоятся среди других могил.

Лежит на скромном бугорке лопата —

Ее могильщик унести забыл.

Два пришлых горца, с горем и любовью

Склонились мы над холмиком родным.

Скорбели и у ближних изголовий

Приезжие… Мы поклонились им.

Товарищи по боли, по разлуке,

По праву безутешного родства,

Друг другу молча мы пожали руки.

Что скажешь тут? Беспомощны слова.

Обычай гор, что освящен веками,

Велит над свежим траурным холмом

Воздвигнуть наш цадинский скромный камень

И высечь эпитафию на нем.

Но в Балашове нет ни гор, ни скал,

Нет мастеров работы камнесечной.

И Цадаса слова печали вечной

На временной дощечке начертал.

Вершины гор связав с раздельной степью,

Он деревцо на память посадил

У ног твоих, чтоб юных листьев трепет

Судьбу испепеленную продлил.

Покоя не ведали мы в Балашове

Три дня и три ночи подряд.

Согбенный отец на могиле сыновьей

Встречал и рассвет, и закат.

И солнце, и месяц, друг друга сменяя,

Почетный несли караул.

Нас тихо омыла вода дождевая,

Степной ветерок охлестнул.

Но мы не заметили ветра и зноя,

Вечерних и утренних рос.

Покрылся отец снеговой белизною,

А я потемнел и оброс.

Но вот расставанья минута настала,

Упал на колени Гамзат,

Он к небу взывал и к земле припадал он,

Отчаяньем черным объят.

«Прощай, твои годы прошли быстротечно,

Надежда моя, Магомед!

Ты праведно жил, воевал безупречно,

Мой мальчик, души моей свет.

Любовь моя, первенец мой незабвенный,

Джигит, устремившийся в бой,

Когда б не помехи дороги военной,

Я мог бы проститься с тобой».

Две горьких, две трудных слезы обронили

Два горца, домой уходя.

Казалось, что с круч дагестанских к могиле

Скатились две капли дождя.

Не будет нам и в старости покоя,

Мы позабыть такое не вольны…

В степи, над легендарною рекою,

Не умолкают отзвуки войны.

О ратники, залечивайте раны

И снова отправляйтесь в дальний путь.

И вы, врачи, трудитесь неустанно,

Мы вас ни в чем не можем упрекнуть.

Бегут враги, клубится пыльный след их,

Но слышен плач сиротский, вдовий стон.

Где душегуб, убивший Магомеда,

Где он петляет, где укрылся он?

Сжимаю кулаки, глотаю слезы,

Шагаю по вагону взад-вперед.

И рыжий шлейф над старым паровозом,

Раздваиваясь, медленно плывет.

Расколот мир, и кажется, что мчится

Состав по этой трещине земной.

Мелькают избы, полустанки, лица,

И Волга остается за спиной.

А хлопья гари за окном повисли,

Земля летит за треснувшим стеклом,

Раздваивая тягостные мысли,

Что мечутся между добром и злом.

Прислушиваясь к скрежету и гулу,

Мы сумрачно торопимся назад.

Чем ближе мы к родимому аулу,

Тем дальше мой незаменимый брат.

Отца изводит новая утрата,

В окно глядит он, видит мглистый дым,

Но перед ним стерильная палата,

Забытая лопата перед ним.

Как будто в госпитале в Балашове

Мы все еще находимся досель.

И убрана подушка с изголовья,

И стынет опустевшая постель…

Мы едем по воюющей России,

Начав обратный безнадежный путь.

Я прикрываю веки, обессилев,

Уже не смея на отца взглянуть.

О, как он трудно и тоскливо дышит,

Как постарел певец Кавказских гор.

Его сейчас не вижу я, но слышу

Безмолвный непрестанный разговор.

Знакомые слова аварской речи

Звучат и под землей, и на земле,

И та несостоявшаяся встреча

Мне чудится в вагонной полумгле.

Доносится глухой гортанный клекот,

Улавливаю в скорбной тишине:

«О Магомед!..»

И голос издалека

Вещает: «Не печалься обо мне.

Ведь ты не одного меня утратил.

Моя душа об Ахильчи скорбит.

Подумаем вдвоем об этом брате,

Он был моложе, раньше был убит.

Я хоть в земле почил. Мою могилу

Душа родная навестить придет.

Но Ахильчи волна похоронила,

Приняв его подбитый самолет.

Морской орел парил за облаками…

Подводный пантеон необозрим.

Уж тут не водрузишь могильный камень

И не посадишь деревце над ним.

Отец, мой век недолог был, но все же

Я сладость жизни кое-как вкусил.

Наш Ахильчи совсем немного прожил,

Пал, не растратив юношеский пыл.

Два истых горца, мы не знали страха,

Местами поменяться мы могли б.

Ты первым на меня надел папаху,

Уж лучше бы я первым и погиб».

«Ах, Магомед, не знаю, что ответить.

Кто знает меру горечи моей?

Как дальше буду жить на этом свете,

Утратив двух любимых сыновей?

Один ушел в пучину Черноморья,

Другой дождаться не сумел отца…

Лишь тот, кто испытал двойное горе,

Меня понять сумеет до конца».

«Отец, — в ответ я слышу, — нам труднее

На дне морском и в глубине земли.

Ведь гибелью безвременной своею

Мы нашим близким горе принесли.

Мы принесли вам новые морщины,

Отец родной и дорогая мать.

Я бедную жену свою покинул,

Как без меня ей дочку воспитать?

Но ты учил нас побеждать страданье,

Не замыкаться в горести своей.

Взгляни — на бесконечном поле брани

Убиты миллионы сыновей.

Ты знаешь, от какой погиб я раны.

Тебе мой друг поведал обо мне.

А сколько есть героев безымянных,

Чей след исчез в прожорливом огне?

Я, может быть, в стихах твоих воскресну,

В строке Расула оживу на миг.

А сколько их, достойных, но безвестных,

Что не войдут в проникновенный стих?

Ты не казнись, не думай непрестанно

О нас, ушедших, — мы живем в тебе,

В твоих делах во славу Дагестана,

В твоей неиссякающей судьбе».

…Опять вокзалы, деревеньки, люди,

А впереди и Каспий, и Цада.

Крутые горы, как седые судьи,

Нас встретят, что мы скажем им тогда?

Сначала выйдет мать. Куда нам деться?

Невестка спросит: «Где же мой супруг?»

Ее дочурка спросит: «Где отец мой?»

Папахи снимем. И замкнется круг.

Познала мать немало испытаний,

Жене пришлось в горнило их войти.

Всего труднее ранить возраст ранний,

Сказать всю правду маленькой Пати.

Быть может, на далеком перегоне

Из Балашова в наш аварский тыл

Отец в почтовом обжитом вагоне

Стихи для бедной внучки сочинил?

Те строки, продиктованные горем,

Цадинцы могут вслух произнести.

Теперь на память знает каждый горец

Стихотворенье «Маленькой Пати».

Теперь оно и в русском переводе

Звучит, войдя в наследие отца,

Напоминая о суровом годе,

О мужестве Гамзата Цадаса.