— Почему же?.. Я понимаю.

— Так не губите женщину. За ошибки молодости старость расплачивается слезами и раскаянием.

Она остановилась, давая понять, что ей в другую сторону, что она недовольна затянувшимся спором и что пора его кончать.

— Простите, — придержал он ее. — А если жить вместе, наладится ли у Ани здоровье?

— Наверное, если вы любите друг друга. Это наиболее благоприятное решение. Стоит ей успокоиться, родить ребенка, как от ее недомоганий не останется и следа. До свидания, — сухо закончила она.

— До свидания, Нина Кондратьевна! Извините, пожалуйста.

Около часа бродил Загоров по вечерним улицам, пока не начали сгущаться сумерки. В окнах домов зажглись огни, небо все глубже утопало в бездонно темнеющих звездных далях.

О чем думал он? Сначала с недовольством — об Одинцовой. Нельзя сказать, чтобы она деликатно обошлась с ним. Да что поделаешь? Им, врачам, лучше известно, что вывихнутый сустав не поставишь на место, не причинив боль.

Но как же быть? Или последовать совету Одинцовой? И со временем все само решится. Он не изменит себе — и Аннушка найдет человека по душе. От одной этой мысли стало жутко. Нет-нет, терять любимую нельзя! Она так нежна, справедлива, отзывчива. К ней он каждый раз шел, точно на желанный праздник. Подчас, как ни тяжело на душе, а достаточно ее ласкового слова, взгляда, улыбки — и становится легче. Почему она решилась на разрыв с ним? Она же не помышляла об иной жизни… А точно ли — не помышляла? Видать, сам виноват. Сколько намеков было с ее стороны? Однажды, еще задолго до неприятной размолвки, Аня попыталась нарисовать тебе картину семейного счастья. «Брось свои чувствительные фантазии», — холодно обронил ты, и она потом весь вечер была скучной, равнодушной ко всему. Позже опять завела наболевший разговор — о черном хлебе на каждый день, — а ты так неприлично рассердился. Нехорошо ведь получается! Начитался утопий и протягиваешь их в жизнь. А они, как видно, не всегда осуществимы.

А что, если и в самом деле перейти к оседлому образу жизни?.. Свой угол, своя жена, свой ребенок! Сын или дочь. Родное, кровное существо. Вот этого и хочется Аннушке. А тебе? Только честно… Тоже надоело мыкаться по казенным углам, менять соседей, глотать холостяцкую сухомятку. Надоело приходить к любимой праздным гостем. А еще — бояться, что однажды потеряешь ее.

Он представил Аню рядом с собой. Красивая, стройная, с походкой плавной, полной того несравненного изящества, какое нечасто встретишь у женщины, — поневоле будешь дорожить. Он же не раз видел, как заглядываются на нее мужчины, когда она идет рядом с ним… Этого век не забудешь, если потеряешь ее! Надо быть последним болваном, чтобы расстаться с ней.

Что ж, жениться так жениться! Так или иначе придется менять образ жизни. Конечно, нелегко опускаться с высот седьмого неба на грешную землю, да ничего не поделаешь. Странно вдруг и решительно переменился образ его мыслей. И побродив еще некоторое время по улице, Загоров сказал себе: «Ну что, поборник свободных отношений, решайся! Тянуть дальше не годится!»

Аня неторопливо ходила по комнате, не зажигая света, когда он вошел.

— Тебе лучше?

— Немножко… Я даже молока стакан выпила.

— Может, включим свет?

— Не нужно.

Он ласково обнял ее. Как хотелось сейчас защитить ее от напастей!

— Эх ты, паникерша! — укоризненно-весело заговорил он, — Растерялась, испугалась, хотела скрыть от меня все. Разве так можно? Я только что говорил с Одинцовой.

Она виновато опустила глаза.

— Понимаешь, Алешенька, я никак не могла тебе все-все высказать. Понимаешь?

— Понимаю… Отвечай, ты меня любишь?

— Люблю, Алешенька! — отозвалась она преданно.

— И тебе хочется выйти за меня, вредного, замуж?

— Очень…

— Ну что ж, суду все ясно, — он взял в ладони ее лицо. — Так вот, моя Аннушка: завтра же идем в загс, подаем заявление. А потом готовимся и проводим шумную операцию под кодовым наименованием: свадьба-женитьба.

— Алешенька!..

Она не могла сказать больше ничего — упала в его объятия и заплакала. Тихо, счастливыми слезами. Ей вдруг показалось, что позади — целая вечность сомнений и неуверенности.

— Ну, Аннушка, чего теперь-то плакать? — ласково упрекнул он.

— Да как же, голубчик мой! Я ведь было совсем, решилась уехать, билеты взяла.

— Никуда ты не уедешь — я не отпущу. Ясно?

Он начал целовать ее мокрое от слез, радостное лицо. Она вдруг отстранилась.

— Ой, Алеша, я тебе мундир слезами замочила!

— Это пустяки. Сейчас я его сниму. Вот так… Все у нас с тобой наладится, моя Аннушка. Распишемся, обживемся. Со временем появятся дети. Ты же хочешь, чтобы они у нас были, правда?

Она молча кивнула головой, улыбаясь.

— Знаешь, мне трудно стоять — я лучше присяду.

— Давай, буду носить тебя! — сказал он. Подняв на руки, стал ходить с ней по комнате.

Она притихла, вдруг почувствовав успокоение. Впервые прочно верилось, что эти руки всегда будут надежной опорой.

— Алешенька, я люблю тебя!

Он покрыл ее лицо поцелуями. Сердце наполнялось любовью и нежностью.

Капитан Приходько кисло поглядывал на часы:

— Что-то нет комбата!.. Задержимся мы сегодня со стрельбами.

Сидевший вместе с ним в огневом классе лейтенант Дремин вертел в руках ребристый, с налобником и шнуром от рации танковый треух.

— Заблудился, наверное, в тумане, — предположил он.

У Евгения с утра было тоскливое предчувствие неудачи, и он с досадой поглядывал в запотевшее окно. Хоть бы улучшилась погода! Огневой класс располагался на первом этаже полигонной вышки. Здесь стояло несколько исцарапанных металлом столов, десятка полтора табуреток. На стенах висели схемы и плакаты с изображениями танковой пушки, курсового и зенитного пулеметов.

Второй взвод начинал первым, и потому вместе с лейтенантом в классе находились командиры танков. Еще был рядовой Григорьев. Устроившись в углу, он старательно выписывал на листках полуватмана меры безопасности при стрельбе и условия очередных упражнений. Рядом стояли пузырьки с тушью, аккуратно расставленные письменные принадлежности.

Сверху, из отсека управления, по гулкой металлической лестнице спускался низкорослый солдат-оператор.

— Товарищ капитан, автоматика мишенного поля проверена, работает исправно, — доложил он.

— Хорошо, Иргашев, — без энтузиазма отозвался Приходько.

На рукаве его танковой куртки алела повязка руководителя стрельб. Сегодня рота держала экзамен по огню, и беспокойство капитана было понятно. Начинать не начинать?.. А тут комбат куда-то запропастился, — возможно, поехал проверять, как организовано вождение в соседних двух ротах, и застрял там.

В окне промелькнула фигура лейтенанта Русинова, стукнула дощатая дверь.

— Ну что, почему не начинаем? — громко спросил он, входя.

Половая фуражка и танковая куртка на нем были влажными от измороси, яловые сапоги измазаны в липкой грязи. На смуглом лице и в темных глазах — недоумение.

— Да вот тебя ждем, — обронил Приходько. — Чем заняты люди?

— Тренировками на матчасти. Только что объявил перекур.

У Анатолия было бодрое настроение, глаза оживленно блестели. Он понял, что Приходько шутит, хотя и невесело. Взяв табуретку и присев, беспечно запел:

— А мы едем, а мы едем за туманом…

Глядя на него, ротный несколько оживился, промолвил:

— Совсем артистом стал, как познакомился с известным земляком.

— Ну какой я артист! — отмахнулся лейтенант, ухмыляясь, и кивнул на друга. — Вот Женя — да! Слышали, как он стишата толкает?..

Сутуловатый, насупленный сержант Мазур обратился к неунывающему лейтенанту:

— А правда, что вы с актером Русиновым из одного села?

— Истинная правда.

— Недавно он по телевидению выступал. Солидный дядя…

Эх вы, актеры! — усмешливо заговорил командир роты. — Оба одну песенку поете. Что за девушка приезжала к вам тогда?