— Да, Загорову нынче пришлось крепко попотеть! — хмыкнул Лавренко. — Как видно, сомневался в верности принятого решения.

— Плох тот командир, который ни в чем не сомневается. Знаете, почему? — Обычно задавая в разговоре вопросы, Георгий Петрович сам и отвечал на них. — Потому что в случае прокола у самоуверенного нет запасного варианта. У сомневающегося таких вариантов два-три.

— Откуда же неповоротливость у Станиславского?

— Откуда?.. От склонности шаблонно мыслить. Раз намечается ядерный удар, значит, дело в шляпе. Рассуждают горе-стратеги так: «Что, неприступная оборона? Атомный кулак прошибет дорогу. Стоит ли изворачиваться, напрягать мозги!» И попадают впросак. — Пустив дым, Одинцов продолжал: — Самая опасная и вредная штука — это склонность к шаблонному мышлению. Дескать, зачем мудрить, когда есть ракеты с ядерными боеголовками! А противник-то не дурак и разведка его не дремлет. Он только и ждет, чтобы мы на чем-то споткнулись, чтобы слабее оказались… Идти на заведомый риск охотников мало. Вот к примеру, немцы в минувшую войну так и не решились применить газы. В чем же дело?.. Им, конечно, не Женевская конвенция помешала. Они знали, что у нас этого добра навалом, у наших союзников — тоже, и понимали: никакой выгоды не извлекут.

— На сей раз, если дело дойдет до того, пожалуй, не избежать тотальной войны, — заметил Чугуев.

— Как бы там ни было, Василий Нилович, все равно не обойтись без орудий, танков, самолетов, боевых кораблей. И тотальная война вовсе не предполагает отсутствия мозгов, как в том анекдоте о полковнике, который получил звание генерала. — Одинцов нынче был в благодушном настроении, шутил, что случалось с ним не часто. — За последнее время некоторые товарищи слишком уверовали в то, что сверхмощное оружие пробивает дорогу. Нет, братцы, оно еще и загораживает ее! Это тоже надо иметь в виду. А то почитаешь в иной книжке: ядерный удар — и пошли вперед!.. Такая уверенность в атомной панацее становится вредной и опасной.

Чугуев засовывал газеты в полевую сумку.

— А все-таки мне кажется, уверенность в победе не помешает ни при каких обстоятельствах.

— Ну и упрямый вы человек! — поморщился Георгий Петрович. — О чем я говорю?.. О том, что уверенность должна быть глубоко обоснованной, диалектической, что ли. Иначе она приведет к обратным результатам. Думаете, почему немцы оказались битыми в прошлую войну?.. Не надо, не отвечайте. У нас передовой строй, мы вели справедливую войну, а фашисты по-разбойничьи напали на нас… Но был еще один фактор, и о нем не следует забывать. А то некоторые теоретики и сегодня рассуждают подобным образом: раз у нас передовой строй, то победа обеспечена в любом случае…

Он потушил папиросу и продолжал:

— Нет, милые мои, далеко не все! Давайте рассуждать просто. Если бандит решился на преступление, он не посмотрит на твои распрекрасные идеалы, они только больше озлобят его. Лишь одно соображение будет вязать ему руки: справится он с тобой или нет? Так вот, если бы у немцев во время сражения за Москву оказалось несколько больше танковых дивизий, то еще неизвестно, какие беды обрушились бы на нас, какие испытания пришлось бы выдержать.

Чугуева все больше интересовал начатый разговор.

— Что же им помешало иметь дополнительные дивизии?

— Прусская самоуверенность… Да-да, не усмехайтесь! Не с потолка взято. Они полагали, что блестяще расправятся с нами наличными силами. И это ослепило их, помешало критически мыслить. Они слишком уверовали в свою непобедимость, и добились обратного результата.

— Так и мы перед войной очень даже верили…

— Что поделаешь, был зазнайский грех и у нас. Но мы дорого заплатили за него с первых же дней, и у нас хватило ума, силы и выдержки, чтобы перестроиться. Кроме того, наша вера имела творческое начало: мы ее воплощали в новые полки, в новую технику, в стратегические планы, в умение и смекалку в бою. Каждый наш солдат и командир сознавал: выстоишь, придумаешь что-то, схитришь — одолеешь врага… Такое качество, такую струнку и надо уметь ценить, лелеять в офицере. Это не значит, что можно закрывать глаза на некоторые его художества. Но все ценное в нем надо вырастить, сохранить. Вот задача!

Чугуев не возражал больше, — притих, задумчиво глядя перед собой. Он понял мысль командира полка: всегда быть в поиске, жить в беспокойстве, учиться тому, как работать с людьми и как растить их. Одинцов словно делал завещание, начав этот разговор, он показывал, как заронить в душу человека ту самую искорку, от которой потом зажжешь любое пламя.

Евгений удобно устроился на корме танка, стоявшего в глубоком окопе. Время отдыха определено, охрана выставлена, разостлан брезент. Спина и руки гудели от усталости: вместе с экипажем рыл укрытие для боевой машины.

Ночь была прохладной. Но сквозь жалюзи от нагревшегося чрева тяжелой машины веяло благодатным теплом. Сами собой смежались веки. Время позднее, и сон на учениях краток: всего лишь три часика отведено на него. Кто знает, когда снова разрешат прилечь…

— Женя, ты не спишь? — позвали сверху.

С края окопа нависал Русинов. Вынырнувшая из-за туч луна осветила его плотную фигуру в комбинезоне и фуражке. В руке он держал длинный шест.

— Засыпаю… Что ты хотел, Толя?

— Пошли на разведку оврага! Механика можешь прихватить… Я только что от комбата: все на мази. Атака получится здорово!

«С нареза сорвался, что ли?» — недовольно и даже с обидой думал Евгений. Масляное тепло танка убаюкивало до того сладостно, что просто не было сил оторваться от греющего ложа.

— Перестань выдумывать. Спать хочу — язык не поворачивается говорить с тобой…

— Да верное же дело! Твой взвод пойдет следом за моим. Обнюхаем овраг загодя!

— Отстань, не пойду…

Русинов постоял над окопом, сожалеюще вздохнул.

— Ладно, спи. Только вот что: аппарель слишком крута. Смотри, не застрянь.

— Не застряну… Отцепись, Толька! — проворчал Евгений. Выдумает тоже! В училище преподаватель заверял: если бы ввернуть в небо крючья да зацепить на них тросы, то танк и в космос полез бы, — такова сила двигателя.

— Извини. Спокойной ночи.

Анатолий подался прочь, по земле, затихая, еще отдавались его шаги. Затем в тишине растворились и эти звуки. Сон сморил Евгения. А Русинов спешил, жалея потерянной минуты на пустой разговор с товарищем. Надеялся, что поможет. Ну да шут с ним, и без него можно обойтись… Подойдя к своим танкам, тоже упрятанным в окопы, тихо позвал:

— Сержант Адушкин!

На корме ближней машины кто-то приподнялся.

— Да-а!

— Остаешься за меня. Можешь отдыхать. Индришунас! Виноходов! Пойдете со мной, Взять по лопате.

— Спать хочется, товарищ лейтенант, — жалуясь, отозвался латыш.

— После учений специально выделю тебе сутки для затяжного сна.

Индришунас, зевая, тяжело отрывался от кормы танка.

— Лучше бы сейчас пару часиков.

Виноходов встал молча, — он теперь был покорным, исполнительным. «Спать им хочется! — мысленно ворчал Русинов на Индришунаса, на Евгения и на кого-то еще, кто вязал его собственную волю. — Я бы тоже плюнул на все и завалился где-нибудь. А не могу же!»

Да, всем хочется спокойно спать, отдыхать в праздники, на досуге отдаваться любимым увлечениям. Но в наше время вопрос стоит так: чтобы все беззаботно спали, кто-то непременно должен бодрствовать, забывать о праздниках и собственном покое.

Подошел Микульский, который ужинал на ходу. Аппетитно доносился запах колбасы, свежего огурца.

— Заправляемся? — кинул Русинов.

— А что делать? Жена насовала в чемодан жратвы на неделю — боюсь, испортится. Чем добру пропадать, нехай лучше пузо лопнет.

— Бери меня в помощники, у меня пузо крепкое.

Прапорщик сунул ему в руку изрядный кусок колбасы, огурец.

— Хлеба только нет.

— А мы ее без хлеба.

Солдаты выбрались из окопа с лопатами в руках, и Русинов с Микульским пошли в ночь, жуя запашистую, с приправами колбасу.