И я ушел домой. «Мама, — сказал я, — только когда назначат час перезахоронения, не иди одна, я пойду с тобой, тебе будет страшно. Я буду с тобой». — «Хорошо, иди гуляй, я обязательно тебе скажу когда»… Время как-то замолкло, даже поговаривали, что вообще кладбище старое не будут сносить. Но вот однажды я пришел вечером домой, мать сидела одна, и по ее внешнему виду я все понял. Она была просто убитая, в каком-то черном платье, пила холодный чай, молчала и всхлипывала. Я не стал ничего говорить, я просто спросил: «Зачем ты это сделала, мы же договорились, ведь ты еле жива, и ты одна пошла туда ночью, на кладбище». — «Я была не одна, там было много таких, как я. Я хотела увидеть его одна. Я хотела увидеть его в последний раз, хотя бы его косточки. Они сволочи, нелюди, они дробили его лопатами и кирками на мелкие части, чтобы уместить в маленькую железную урну. Как ему было больно, как он кричал. Но они не слушали его, они никого не слушали никогда»… Пришла сестра, и мы кое-как успокоили маму валерьянкой, валидолом, пока она не уснула…

На этом история не окончилась. Когда перезахоронение состоялось и нам дали номер, и мы уже с сестрой пошли на новое место захоронения, то увидели, что там был установлен другой памятник, а нашего, с фамилией нашего отца нигде не было. После долгих мук хождения по вышеназванному кругу нам сказали: «Ну извините, мы ошиблись»… Ничего себе ошиблись. Что нам было делать? Вскрывать могилу — плохая примета, и родственники лежащего по нашему адресу были не согласны… И мы смирились. Мы смирились с тем, что у нашего отца нет могилы, что нам некуда идти. Бедный отец, знает ли он об этом?

Меж тем город жил сам по себе, своей жизнью. Люди приходили и приходили на его улицы, как актеры, а он оставался — то сверкая на солнце, то хмурясь в тумане. Вот и сейчас, часов в десять утра летнего месяца июня на главной улице появлялись персонажи, которые, пожалуй, до самого позднего вечера не уйдут с нее.

Вот известный уже Миха уютно устраивался на перилах Главпочтамта и медленно водил головой вслед за соблазнительными мартышками, которые простукивали каблуками его стервозное сердце. Вот известный алкаш по кличке Моченый уже собирал на первую бутылку кисляка. Вот и Кобыла плыла среди киосков с цветами и газетами, вынюхивая первую жертву своей сексапильности. Фанаты футбола толпились у черной аптеки, и толковали о забитых и пропущенных голах, и тоже посматривали в сторону очнувшихся от дурной весны женских вытянутых к солнцу тел. Прошли зловещей стайкой в спортивных штанах, кроссовках и кожаных куртках лысые бандитики и исчезли в пивном баре… Скрипач и гитарист раскладывали свои инструменты, чтобы заработать хотя бы копейку на пожрать и выпить. Только одни стрижи независимо взлетали ввысь и падали, сложив крылья вдоль тела, пикируя, играя, дурачась на солнце нового дня. В воздухе стоял писк, стук, пиликанье, шуршание свежих газет. Все это мне показалось настолько кукольным, что я подошел к местному ебарю Паше Шершавову и дотронулся до него пальцем. Он не отреагировал и продолжал стоять, как стоял. Глаза его остекленели. Тогда я подошел к музыкантам. И они застыли, как в музее восковых фигур. И я вдруг понял: их давно уже нет, это все происходит в моем сознании. А я, где я? Я просвистел что-то, затем смодулировал, попробовал что-то другое и понял: я есть, я чувствую, как трет моя туфля, как болит мое левое плечо… Но что же все остальные? А стрижи? Этого понять было нельзя, они гоняли так, что уничтожили грань между пространством и временем, и в эту щель уходило все почти невещественное. Я подошел к киоску «Союзпечать» и увидел на прилавке газету: «Прага приветствует советские танки». Боже, шестьдесят восьмой год. Влад, помню, говорил: «Вдруг слышу в наушниках: задраить люки, переместиться в квадрат четыре. Даю по газам, вижу в прорезях: навстречу люди, колонна. Скрежет по мостовой такой, что ничего не слышу. В квадрате четыре — никого, у колонки с водой достаем шланг и отмываем танк от крови и останков людей». Он говорил это, приняв постепенно почти бутылку водки. Он так и спился, потом так и умер где-то, его не нашли ни мать, ни отец…

«Нажраться бы, да с кем, с этим, что ли?» — «Ты кто?» — «Да я этот, как XL-шнобель собачка ру». — «А, клон, что ли»? — «Да тише вы, дяденька, я стесняюсь, зовите меня лучше по кличке Депутат». — «А что делаешь здесь, Депутат?» — «Да вот поставили меня, температуру воздуха измеряю». — «А выпить хочешь?» — «Это чего, очистной воды? С радостью, нам это рекомендуют для прочистки жизненно важных органов, ну, там кишечника и здесь, в зопе». — «А насчет мозгов ничего вам не говорили?» — «Нет, ничего, сказали, что их у нас вообще нет, а издеся (он постучал по черепной коробке) лампочка горит, чтобы я видел через глаза». — «Ну а здесь что у тебя?» Я указал на место члена. «О, издеся делительная головка, сейчас заканчиваю институт фрезеровщиков, скоро буду знать, для чего она». Я выпил с ним литра полтора за вечер. Он не пьянел, собака, только что-то подкручивал там за спиной. Я спросил: «Что ты там подкручиваешь?» — «Это, значит, показатель температуры, я выпил, допустим, стакан, ставлю ниже на сорок градусов». — «Дурень, от спиртного температура не повышается». — «Повышается, вот у вас сейчас очень повышена, от вас дурно пахнет, вы уже разлагаетесь. Хотите, я отвезу вас в морг». — «Ну и дурак ты, Депутат, я завтра проснусь, как огурчик, потому что водка, в отличие от тебя, мне прочищает мозги и еще душу. Прощай, Депутат, я поехал домой. Такси!» — крикнул я. Тут же подбежали четыре клона-рикши, абсолютно экологически чистый вид транспорта, и, подхватив меня за руки и за ноги, доставили домой. Жена долго рассчитывалась с ними, они никак не могли разделить четыре рубля на четыре. У них все время получался ноль.

Гостиница «Интурист» была злачным местом для местных. Там всегда можно было фарцануть чем-то серьезным, типа джинсов, или в крайнем случае получить от иностранца жвачку. Ребята постарше заглядывались на сухие немецкие жопки за железной загородкой пляжа, и частенько, познакомившись, они в номере изменяли своей Родине с какой-нибудь прелестницей из Польши, Финляндии и конечно же Германии. Другие, более серьезные западники, и не посещали этот в общем-то неплохой отель. Конечно же охранники из ГБ гоняли всех, местных и неместных. Особенно лютовал главный секьюрити по фамилии Красных. Он мог ворваться в ночной номер, открыв его вторым ключом, и поднять, допустим, с венгерского тела мужскую русскую плоть и прервать коитус. Несмотря на визги и вопли, он выталкивал в шею из номера провинившегося гражданина. Пронять его ничем нельзя было — ни ссылкой на покровительство из Москвы или на какую-нибудь фамилию. Частенько он залегал у парочки на пляже и, услышав русскую речь, вскакивал с криком «Ага!», набрасывался на жертву и настигал ее даже в воде у буйков. Говорят, однажды он вскрыл люкс, перепутав этажи, своего шефа, мирно спящего после московского перелета со своею благоверной, и попытался их разбудить. Гэбист из Москвы проснулся сам и чуть не шмальнул в Красных из своего пистолета. Опомнившись, он сказал: «Как мужчина, я должен дать тебе в рожу, но по службе скажу — молодец! В нашем отеле можно спать спокойно». Красных был повышен в должности. Конечно, иностранцам все это не очень нравилось, но какие это тогда были иностранцы, те же совки, но из другого лагеря. Если приезжали америкашки, то они были такими древними, что никто не мог посягнуть на их не только физическую нравственность, но даже и на политическую. Как-то гостиницу посетила группа американок-путешественниц, которым было далеко уже за двадцать. Они до этого были в нескольких малазийских странах. Оказывается, это было выгодно им, потому что пенсии им пересылали туда, куда они захотят, а жизнь, допустим, на Филиппинах или в Камбодже для них была значительно дешевле. Они побродили по огромному отелю в склерозном тумане, им показывали достопримечательности города: «Вот здесь Чехов с Толстым, а здесь Пушкин с…» И так далее. Наконец пришло время улетать на родину. Они устроили прощальный ужин и благодарили всех, кто их сопровождал, кормил, показывал. «И вообще, у вас так хорошо, — сказала самая активная из них, так замечательно здесь в… „Чайне…“» Когда они уже сели в автобус, чтобы ехать в аэропорт, то вдруг оказалось, что на одного человека в группе стало меньше. «Мистер Смит, мистер Смит», — выкрикивала сопровождающая. Но он не отвечал. Наконец одна из старушек, стуча себя по груди, на которой покоилась небольшая коробочка, непонятно для чего, завизжала: «Да здесь он, здесь…» Оказывается, группа залетала на несколько дней в Ленинград. И ее благоверный, покушав там чего-то непотребного, дал дуба. Что было делать, не возвращаться же домой из-за такого пустячка. Она воспользовалась крематорием и продолжила свой тур уже одна, в сопровождении пепла своего мужа. Вероятно, это был верный поступок. Никто не знает, как ведут себя люди, когда они оказываются в такой ситуации, особенно в таком возрасте.