На бабушкином лице прямо было написано: «Ты что думаешь, дура, что тебя опять выберут? Ничего, подожди, как выберут, так и скинут, тем более что ты от ненавистной партии лейбористов. Подожди, подожди, мы-то с тебя еще собьем спесь».

В этот момент депутатша оторвалась от телефона, напоследок сказав какому-то Биллу, чтобы он шел к черту и что она сейчас работает с избирателями.

– Я рада, что вы, мисс Эйкори, наконец решили уделить нам внимание, – произнесла Элла ледяным тоном.

– Ну что вы, зовите меня просто Рейчел, – ответила депутатша.

– Да нет, мы тут люди старомодные и к таким обращениям не привыкли, – тем же тоном возразила Элла, как бы говоря: «Ну подожди, нахалка, я тебя еще достану».

Депутатша, по-моему, поняла, что сделала что-то не так и стала заискивающе беседовать с Эллой. Но Элла была неумолима. На следующих выборах действительно Рейчел прокатили, и она вернулась работать в нотариальную контору, на маленькую зарплату, лишившись всех своих депутатских привилегий. Элла, когда встречала ее в городе, всегда ехидно говорила: «Ну что, мисс Эйкори, вы, наверное, скучаете по Вестминстеру? Да уж у нас тут, в провинции, жизнь довольно однообразная и скучная. А вы по-прежнему мисс? Да, с женихами у нас не густо. Правда, я слышала, что от кривого Билла недавно ушла жена, могу вас познакомить».

Бедная Рейчел цедила что-то в ответ, прекрасно понимая, кому она обязана своим падением с высот парламента.

Но вернемся в тот солнечный летний день. Жюри закончило свою работу, и все стали внимательно слушать, потому что объявляли результаты конкурса. Первое место за лучший торт получила миссис Паркер-Боуэлл, первое место за лучшее варенье из вишен получила Элла, а за самые красивые овощи – опять мистер Уайт. Все стали расходиться. Кто-то ворчал себе под нос о несправедливости решений жюри. Я видел, как к бабушке подошел священник из местной церкви, и она что-то строго ему выговаривала. Вообще очень многие подходили к бабушке и о чем-то с ней говорили.

Ярмарка закрывалась. Бабушка ходила от стенда к стенду и собирала деньги. Она ведь была еще и казначеем. Потом она взяла рупор и громко объявила, что следующее заседание руководства Женского института состоится в понедельник. Тут я увидел, что к нам идет Джон, папин друг, и очень удивился, как он тут вообще оказался, ведь еще утром он сидел у нас на кухне и успокаивал папу. Джон жевал огромную булку, наполненную жареным Фреди.

– Джон, как ты тут оказался? – спросил дедушка.

– Ехал мимо, дай, думаю, загляну. Джордж, пошли выпьем по пинте.

Дедушка радостно согласился. Бабушка Элла скривила рот. Она никогда не была в местной пивной под названием «Красная корова», да и ни в какой другой тоже. Она объяснила мне, что приличные, уважающие себя люди в пивные не ходят. Пивные, по ее мнению, существовали только для работяг, цыган, бродяг и прочих представителей низов общества и являлись рассадником пьянства и разврата.

Но Джон с дедушкой не обратили никакого внимания на бабушкино недовольство и отправились в пивную. Я же понуро поплелся за бабушкой Эллой домой.

Джон был папиным другом детства. Они дружили уже много лет, с тех пор, как учились вместе в очень дорогом и престижном интернате, который между собой называли концлагерем. Как мне объяснил папа, оба они были тихие и робкие, и выжить в этом учебном заведении им было очень трудно.

Мальчишки, а там учились только мальчики, все время хулиганили, но, когда надо было отвечать за провинности, сваливали все на папу и Джона. Их наказывали, и они провели не одну ночь на холодном чердаке: голодные и посиневшие от холода. Уснуть было невозможно: холод пробирал до костей. Они стучали зубами и клялись, что, когда вырастут, станут знаменитыми адвокатами и судьями и отправят обидчиков в тюрьму на долгие годы. Потом им пришла идея обследовать чердак, и они нашли там пару спальных мешков и пачку печенья, попавших туда неизвестно как, видно, остались от предыдущих наказанных.

Бабушка Элла отдала папу в этот интернат, когда ему было девять лет. Хотя это и была старая английская традиция, отдавать детей в интернаты в юном возрасте, и папин дед это хорошо знал, но свою невестку он так никогда и не простил: он понимал, что папе там плохо. Поэтому свой огромный дом дед оставил в завещании своему внуку, то есть моему папе. В нем мы теперь и живем.

Джон оставался единственным папиным другом. Когда папа женился на маме, Джон пытался его остановить, ведь до этого они были двумя старыми холостяками и переживали вместе все радости и горести, прямо как на том чердаке в их интернате. Джон знал, что теряет верного друга. Они ведь были как две горошины в одном стручке, всю жизнь вместе.

Джон так и оставался холостяком, хотя у него было много подруг, и некоторым он периодически делал предложение, но в последнюю минуту перед свадьбой отказывался. Мама часто знакомила его со своими подругами, и, хотя он с удовольствием с ними встречался, так и не решался связать свою судьбу ни с одной из них. Страшные истории о том, что наглые русские дамы раздевают богатых английских мужчин чуть ли не до трусов, ползли по Лондону и его окрестностям, а иногда просачивались даже в провинцию.

Это пугало Джона, так как он был состоятельным человеком и хорошим юристом. Он прекрасно знал, как можно раздеть человека через суд и оставить его даже без трусов. Выглядел он всегда ужасно. Бабушка называла его бомжом, но мама всегда с ней спорила и говорила, что он богатый человек и живет один в огромном доме в Лондоне.

– Он просто эксцентрик, – говорила мама.

– Да уж, – возражала бабушка, – наверное, поэтому, когда вы шли на бал в университет, он явился в вечернем пиджаке, но без рубашки.

Когда мама открыла ему дверь, она чуть в обморок не упала, увидев под распахнутым пиджаком его жирную белую грудь, на которой красовалась только бабочка. Он спросил, нет ли у нас рубашки? Нашли папину, и тетя Света, мамина подруга, она как раз у нас гостила, стала расставлять ее в боках. Джон при этом смотрел на нее как-то зазывно.

К нам он приезжал на всякие вечера, которые часто устраивала мама. Однажды мы собрались в Альберт-Холл, на русский балет, и поехали к нему в Лондон. Мама и бабушка обе обожают балет и стараются не пропускать гастроли русских театров. Я был совсем еще маленький, и папа настаивал, чтобы меня оставили дома, но мама стояла на своем и сказала, что к искусству надо приобщаться прямо с пеленок.

Сначала мы заехали за Джоном, он шел на балет с нами. Джон жил на тихой лондонской улице, в старом викторианском доме. Дома стояли в линеечку, перед каждым домом был цветник, окна блестели, двери были покрашены в синий, красный и черный цвет, и ручки их сверкали начищенной медью. Дом Джона был заметен сразу: из ящика для цветов торчали два сухих стебля, через грязное окно виднелась оборванная штора, на облезлой двери не было звонка.

Папа постучал в дверь, и ее открыл сам хозяин. На нем были шорты и рваная майка. Он сразу потащил папу по дому показывать, какого прогресса он достиг в ремонте. Если учесть, что дом ремонтировался уже двадцать лет, то особого прогресса не наблюдалось, а внутри царил полный хаос.

У дверей, правда, лежала тряпка, и мы старательно вытерли об нее ноги.

– Вот видишь, – сказала мама бабушке, – прогресс уже есть.

Мы, правда, не поняли, зачем эта тряпка, ведь пол был грязнее некуда. Гостиную заполняли коробки, газеты, бумаги, ящики с вином и просто пустые упаковки из-под вина, кругом чего только не валялось: одежда, грязная обувь, тарелки с недоеденной едой, кисти, краски. Все двери были без ручек, на пыльной мебели стояли семейные фотографии. Вот молодой Джон на свадьбе брата вместе с мамой в шляпе в форме кастрюли, вот еще какие-то пожилые родственники. Я стал рассматривать фотографии, мне всегда очень нравилось это делать, папа с Джоном тем временем носились по дому, и папа громко восторгался достигнутым прогрессом.