– Видно, с головами у этих немецких выскочек и узурпаторов не все в порядке, особенно у принцев Уэльских, – объясняла бабушка по телефону тете Лене.
Как и все английские наследники престола, Эдуард VIII, до того как стал королем, тоже был принцем Уэльским.
Я не слышал, что ответила тетя Лена, но, похоже, она не поняла, о ком идет речь, так же как, впрочем, и я.
– Как, почему немецких? Они же все немецкого происхождения. Королева Виктория была немкой, а уж ее любимый и обожаемый муж принц Альберт, тот и по-английски-то толком не говорил, – горячилась бабушка. – Это надо же! Судьба послала ему[1] молодую красавицу, так нет, ему подавай старую клячу, которую он, видите ли, безумно любит. Искалечил жизнь ей, себе и мальчикам, но все-таки соединился с этой каргой и таскает ее везде, только она никогда не будет Дианой!
О принцессе Диане я слышал и раньше. Особенно бурно обсуждалась эта тема на русских посиделках у мамы. Мнения русских женщин разделились: одни стояли за нее горой, а другие называли неуравновешенной особой и еще какими-то словами, которые я не понял. Я не знал, что по этому поводу думать, но мне было очень жаль, что она погибла в автомобильной катастрофе. Она была такая красивая! И мне было жаль ее сыновей, красавцев-принцев. Ведь я тоже теперь остался без мамы, хотя моя мама и была жива.
Я внимательно слушал бабушкину беседу, играя на полу в солдатиков в бабушкиной петербургской квартире. Когда я вернулся в Англию, то со своими вопросами обратился к папе. И он объяснил мне, что речь шла о Чарльзе, принце Уэльском, сыне королевы Елизаветы Второй, который развелся со своей красавицей-женой и женился на любовнице Камилле. А та была уже не молода и не так хороша собой, как его законная жена. Опять чуть не получился кризис монархии.
– Прямо как Эдуард Восьмой, – сказал я.
– Твоя мама считает его романтическим героем, не каждый ведь может отречься от престола из-за любви к женщине. Поэтому она и назвала тебя Эдуардом.
– Да, назвали ребенка в честь полудурка! – бушевала бабушка. – Да ему просто не хватало материнской любви. Когда твоя мать – железная Королева Мэри, лишенная эмоций, истинный робот в юбке, чего же еще ждать! Он поэтому и любил всю жизнь престарелых замужних женщин.
Бабушка показала мне портрет королевской семьи, где все сидели рядом нарядные и смотрели прямо на нас. Королева Мэри действительно выглядела как оглобля, хотя и была разодета в пух и прах.
– Ну да, украли у нас драгоценности, когда в России произошла революция, скупили их за бесценок у русских аристократов, – продолжала возмущаться бабушка, – не помогли убежать придурку – родственнику Николаше с его немецкой идиоткой, а теперь нацепили наши драгоценности и сидят довольные. Ну хотя бы спасли детей! Девочки ведь были красавицы!
Я уже не первый раз слышал, как бабушка дико возбуждалась по этому поводу.
– Бабушка, они что, наши родственники?
– Да наш род древнее этих Романовых и знатнее.
Тут вмешался папа и сказал, чтобы бабушка не морочила мне голову. Он звал бабушку Барбарой и многое от нее терпел.
Я так тогда и не понял, в чем, собственно, дело, но мне было очень интересно. Я всегда слушал бабушку открыв рот. Мама говорила, что в молодости бабушка была красавицей. Она была небольшого роста, очень стройная и подтянутая, у нее были маленькие ручки и ножки. Седая голова была очень красиво подстрижена, у нее был орлиный профиль, красивые миндалевидные глаза.
– Порода, порода, – говорила бабушка. – Породу ничем не заменишь.
«При чем тут порода?» – подумал я. Ведь порода была у Борьки, но ведь бабушка – не собака!
Я часто бывал в ее петербургской квартире, в Петербург мы всегда уезжали на лето. Бабушкина квартира была настоящей кладовой ценностей, маленькая и очень уютная, она досталась бабушке путем какого-то сложного обмена и находилась в самом центре Петербурга, на улице Чайковского. Вещи в ней были старые, каким-то чудом пережившие революцию и блокаду. Все всегда стояло на одних и тех же местах, бабушка ненавидела любые перестановки: все было удобно, по-домашнему.
Вот уютное кресло в цветочек, возле телефона в прихожей, на котором не разрешалось сидеть никому, кроме бабушкиного кота Мурзика, а рядом с ним, на красивой полочке из карельской березы, неизменная пепельница и кофейная чашка из тонкого фарфора в мелкую розочку. Бабушка пила чай и кофе только из хорошего фарфора и терпеть не могла, когда в Англии ей подавали чай в кружках.
– Пусть сами пьют свое пойло, – говорила она. – Я уж лучше выпью воды.
В этом мягком кресле бабушка сидела часами и беседовала по телефону. Она всегда очень долго говорила по телефону со своими подругами, особенно с тетей Леной, с которой они учились в одном классе и дружили всю жизнь. Бабушка родилась после революции, но всегда называла свою 15-ю школу имени Красной Коммуны Императорской женской гимназией Великой Княгини Марии Павловны. Тетя Лена смеялась и говорила, что не понимает, как моя бабушка не попала в лагерь во времена культа. Тут, конечно, я засы́пал ее вопросами, так как ничего из этой фразы не понял. Тетя Лена начала мне рассказывать очередной кусок трагической русской истории, и я впервые услышал имя Сталина и понял, что все сидели в лагерях, только не в пионерских, а намного хуже. Ну, в пионерском лагере я не был, поэтому сравнивать было не с чем.
В гостиной повсюду стояли стеллажи с книгами, в прихожей тоже. Книги лежали на журнальном столике, на тумбочке возле бабушкиной кровати, на кухне – везде. А вот красивый ореховый столик, и на нем фотографии: молодая красавица-бабушка, ее муж, мой русский дедушка Боря, которого я никогда не видел, потому что он умер до того, как я родился, моя мама в свадебном платье с улыбающимся папой, я, совсем маленький, в матросском костюмчике.
На кухне царила идеальная чистота, все было на своих местах, кухня была сердцем бабушкиной квартиры. Здесь за круглым столом, под низко висящим абажуром, часто сидели гости. Бабушка очень хорошо готовила и пекла всякие вкусности.
– В России нельзя не уметь готовить, – говорила бабушка.
За столом обсуждали всё и всегда спорили и смеялись до слез. Папа говорил, что у русских столько эмоций, что хватит на весь мир с лихвой.
Я помню в то утро, когда мы прилетели в Петербург, после того как мама ушла к Дейву, бабушка тут же бросилась к телефону и стала беседовать с тетей Леной.
– Понимаешь, – громко говорила она, – у нее же Борькины гены. У нее же поведение местечковой хайки, а не приличной женщины. Уйти от профессора к какому-то жуткому бугаю.
Тут тетя Лена что-то возразила, и бабушка начала уже кричать:
– Красивый, при чем тут красивый, там же нет ни одной извилины, о чем с ним говорить!
Тетя Лена опять что-то возразила насчет извилин.
– Да ты вспомни, – рыдала бабушка, – как он ей посылал дюжины роз зимой, как он читал ей Пастернака по телефону по-русски! Ты вспомни, как она была хороша на свадьбе, все смотрели на нее и никто даже не обратил внимания, что все ее подруги – одно блядье и центровые!
Последние два слова я не понял, а также никак не мог понять, при чем тут наш пес Борька и как к маме попали какие-то его гены. Бабушка долго смеялась, когда я ее об этом спросил, и объяснила, что речь шла о моем дедушке Боре. Оказывается, бабушка в юности была актрисой и снималась в кино. Дедушка Боря был режиссером, и они познакомились на «Ленфильме». Когда родилась моя мама, бабушка ушла из кино и занялась ее воспитанием.
Дедушка был очень хорош собой, и я слышал, как бабушка сказала, что он обслуживал весь «Ленфильм» и еще какую-то студию документальных фильмов.
Сама бабушка происходила из старого дворянского рода, говорила по-французски и по-английски. Языки она выучила у своей мамы, моей прабабушки, а ту, в свою очередь, учили языкам гувернантки еще до революции. Что такое революция, я не знал, но знал, что это что-то ужасное, потому что, когда моя бабушка произносила это слово, ее прямо колотило. Как говорил папа, она даже не произносила его, а изрыгала, как огнедышащий дракон. Что сделала ей эта революция, я, конечно, не знал, но думаю, ничего хорошего. Сначала я полагал, что революция – эта какая-то злая тетка, и я спросил об этом бабушку. Она сначала долго смеялась, но обещала рассказать мне все, когда я подрасту.
