Занавес черных туч отделил от них землю. Темную его ткань сотрясали раскаты грома, а молнии золотыми шипами впивались в море.

– В такие дни, сынок, и акулами не утешишься.

Ветер ревел. Ливень лил. Волны высотой с церковь вздымались и рушились. Остров и замок на нем отделялись от земли.

– Не дай бог, отец, оторвет нас и угонит в море…

– И причалим мы к острову Игропе. Только тогда ты матушку не увидишь.

– Значит, еще один остров есть?

– Тут тюремщик говорил, мы его зовем Португалец. А я так думаю, ничего за морем нет. Мы в горах росли, нелегко нам море представить, оно как зверь.

В плохую погоду страдало и производство шляп. Когда солнце не светит, пальцы не двигаются, словно их сплели в косу, а пальмовое волокно совсем сырое, трудно его плести.

– Долго тут сидишь, – сказал Двуутробец, меняя тему, – и скрючит тебя ревматизма. Руки не слушаются. Нам, старикам, и боль в радость.

Буря бушевала на берегу и на море. Даже в самых дальних уголках замка на скале, защищенных толстыми старыми стенами, где за века окаменела известь, что-то хрустело, как будто и хрупкое и крепкое. Стало почти совсем темно. Голоса стражников, солдат и заключенных заглушали порой беспомощный вопль, раздававшийся в самом сердце бури. И солдаты и узники глядели на разбитое бурей судно, мечущееся по волнам.

Подойти к нему не удалось. О нем ничего не знали. Заключенные сжались от страха, почти исчезли под натиском разбушевавшихся стихий. Волны ударяли топорами, а в глубине – ломом, сотрясая море, и белая пена боевым петухом взлетала до мрачных тихих башен.

Оба Гойо Йика всю ночь не смыкали глаз и в сырой темноте Думали об одном. Разбилось судно. Они не спешили поведать друг Другу свои страхи и предчувствия, но среди ночи больше не смогли молчать, тем более что оба не спали. Слова вырвались как лай, когда собака сама пугается, что лает. Нет, это не она, не может такого быть. Сперва она привезет белье сыну, потом потолкуем, как его выкрасть.

– Разве что этот, который с чертом… – едва выговаривал Двуутробец.

– Да нет, отец, – не сразу отвечал Гойо-сын. – Вроде бы черт его отпустил…

– Как, ты сказал, его звали? Не все имена держатся в голове…

– Бенито Рамос его зовут…

– А черт его, значит, бросил?

– Да, освободил…

Они закутались потеплее, поговорили еще и уснули. Двуутробец нет-нет да протягивал руку, чтобы потрогать сына, а тот от этого лучше спал. Старая кровь и кровь молодая, а все одна. Ствол и ветка, бревно и щепка в бурю.

На берегу, в отеле «Кинг», сетки от москитов промокли и просолились, как рыболовные сети. Хозяйка глядела на Ничо Акино, а Ничо Акино что-то чувствовал, но ответить ей не смел. Он боялся, что, если его подозрения отольются в слова, уже ничего нельзя будет сделать, нельзя будет разрушить то, что обретет плоть.

Гонимый хозяйкиным взглядом, он все так же молча поднялся на верхний этаж. Винтовая лестница скрипела под его ногами. Сжимая липкие от соли перильца, он прошел шага два и толкнул дверь. В номере никого не было. Никого. Никого. Только шлепанцы, фетровая шляпа (сеньор Ничо вперил в нее взор и прикинул, что она достанется ему по праву родства, которым связаны слуга и хозяин), подсвечник с оплывшей свечой, несколько спичек.

Хозяйка ни о чем не спросила его, но он сказал сам:

– Нету…

– Вот видишь… – Хозяйка стояла к нему спиной, у бара, когда он вошел в зал. – Так я и знала… затянула его буря… – Она закинула голову, потом обернулась с пустой стопкой в руке. – Вот видишь… вот видишь…

– Он что, в опасности?

– Теперь уже нет…

Хозяйка поскорей налила себе коньяку и снова хлопнула стопку.

– Значит, и горевать нечего.

– Если он в море, с ним уже ничего не будет, а если на берегу – тоже не будет. Богу угодно, чтобы он ушел в горы, где золото есть.

Весть о том, что у портового замка разбился корабль, дошла до отеля «Кинг» через несколько дней, когда буря унеслась в Карибское море. Хозяйка выпила бутылку коньяка. Ничо Акино эту бутылку открыл и отнес к ней в комнату. Хозяйка лежала в постели голая до пояса, словно престарелая сирена. И, входя и выходя, Ничо Акино пожелал ей доброго здоровья. Она не ответила. По-видимому, она сошла с ума – даже не замечала, что лежит с голой грудью при чужом человеке. Более того, она без зазрения совести почесывала эту жалкую, сочащуюся морской водой грудь. Слуга поставил на ночной столик бутылку и чистый стакан. Повсюду валялись окурки постояльцевых сигар, от них несло надушенным калом. Хозяйка не видела сеньора Ничо или притворилась, что не видит. Из облака дыма она еле-еле пошевелила желтыми от табака пальцами, попросила другую сигарету. Выйдя за дверь, сеньор Ничо прислушался, но услышал только, как булькает коньяк у хозяйки в горле. Потом она встала и кинулась к двери, за ним. Он отпрыгнул, она его изловила у перил галерейки. И сейчас все так же она не видела его. Она истошно вопила, ругалась, обзывала бога дурными словами. У сеньора Ничо волосы встали дыбом. Море вздымало волны, словно уши, и уносило крики в глубь мира, где и таился бог.

На следующий день в отеле «Кинг» творилось черт те что. Буря ушла. На берегу валялись тысячи рыбешек. Древесные стволы, облепленные илом, торчали, как искалеченные ноги, или плясали на воде корнями кверху, словно обутые утопленники.

– Боюсь я… – сказал сеньор Ничо хозяйке, засунувшей в лифчик все, что болталось вчера наружу.

– Чего тут бояться, лей в кокосы…

– А чем я их заткну?

– Черным воском замажешь. Так я и разбогатела – на кокосах нажилась. Дни стояли холодные, в тюрьме* что хочешь дадут за кокос. Ты прямо трус какой-то, не мужчина!.. Без риска не проживешь… – И хозяйка подумала о корабле, разбившемся о скалы, о своем постояльце… – А еще женщину ищешь, которая в колодец свалилась!.. Трусу ничего не найти… Богатые оттого и богаты, что не боятся красть у других, комбинировать, торговать. Да что хочешь! Когда у человека много денег, он непременно кого-нибудь да обдурил…

– Если кокос будет как настоящий, кто же станет из него пить?… Нет, только вам в голову придет после бури торговать кокосами!

– А ты подмажь начальнику руку. Возьми сто песо, будешь входить, сунь ему незаметно. Ну а потом кричи: «Кокосы! Кокосы!..» Они там знают… Увидишь, как обрадуются, и поймешь, что ты и дельце обделал, и добро сотворил.

Все вышло на славу. Каждый купил по кокосу. Вместо молока внутри были водка или ром. Ромовые шли дороже. После бури и тело и душа томились, их без питья не уймешь.

Паскуаль Револорио купил кокос с ромом и понес его к Гойо Йику угостить кума, но заметил при этом, что даром пить не даст, как и тогда, с бутылью, за которую они так поплатились. Оба изобразили, что пьют и отсчитывают деньги. Двуутробец рассказал сыну, как все было. «…Продали мы по шесть монет чашек двести, не больше, что-то у нас пролилось, но и так, шесть раз по двести, это не меньше тысячи двухсот; а когда нас взяли, разбудили, у нас не было ничего, только шесть песо…»

Гойо Йик оторопело на них глядел – что за дьявольские козни! Они поставили опыт. Стали по глотку продавать ром. Йик-отец заплатил Паскуалю одну монету. Паскуаль спросил глоток и заплатил монету, ту же самую. Каждый купил по три глотка, и кокос опустел. Казалось бы, должно накопиться шесть песо, а накопился один, с которого начали. Колдовство какое-то!.. Пили, платили, товар прикончили, а суммы нужной не набрали и дохода нет.

Солнце расплавленным свинцом струилось на портовый замок. Мелкие зверьки, задыхаясь от зноя, выползали подышать на песчаные насыпи, поросшие серой, как паутина, травой. Заключенные ловили их, швыряли рыбам и хохотали, глядя, как мыши и ящерки падают в чистую сине-зеленую воду, прозрачную до той глубины, где фарфором отсвечивает мрак и живут холодные медузы.

Солдатам запрещалось тратить пули, и они не стреляли в акул, хотя у них руки чесались нажать курок и – если ты меток – поразить одну из великолепных тропических хищниц. Тут просто роем кишела заманчивая дичь с радужными плавниками и двойным рядом острых зубов. Среди заключенных было два или три негра, и они иногда устраивали «бой акул» без ножа, без ничего, просто голые. Перед прыжком туда, вниз, на арену моря, они издавали запах сухой горчицы, как тореро перед боем быков. Это запах смерти, он от страха бывает, объясняли тюремщики. На одной из башен становился лучший стрелок с маузером, чтобы стрелять в акулу, если что, хотя, если верить слуху, очень давно одна акула кинулась на негра под прикрытием пены и хапнула его, словно кот. Зрелище бывало – лучше некуда, зрители в воду падали от восторга, и никто не замечал, никто не смеялся – не до них, все глядели как прикованные на смертельную игру. Каких только поз не принимал человек, дразня своего врага или уворачиваясь от рыбы, окутанной негустым мраком моря. Акула упрямо кидалась на ракету в человеческом образе, сплошь покрытую пузырями, и не могла ее изловить. Темное рыбье туловище, сдавленное водой, двигалось как-то тупо по сравнению с лакированным черным телом, так и сверкавшим перед зачарованными зрителями. В напряженной тишине было слышно, как капает пот узников в жидкое зеркало прибрежной воды и как разрезают водную толщу негр и акула, скользившие так близко друг от друга, что казалось – вот-вот они столкнутся, но ты и подумать об этом не успевал, снова сверкали на темном, как черное дерево, лице белые зубы, то ли смеясь, то ли стуча от страха, а униженная, но непобежденная рыба кидалась вглубь, прочерчивая пенную спираль, и становилась боком, покачиваясь среди звенящих колец воды.