Это был семнадцатый четверг земельного прокурора Д-ра Ф., когда он закончил рассказ о «Золотой осени».

– Это было давно, – заговорил земельный прокурор, – очень много времени прошло, я тогда еще работал по ту сторону справедливости. Замечу в скобках: прошу обратить внимание на иронический подтекст, от которого не удержится ни один юрист, включая и вашего покорного слугу, при упоминании о справедливости. Существует ли справедливость? Сама по себе она, вероятно, лишь идея, понятие, людское представление, подобное равенству, свободе. Вот только как ее пощупаешь? Среди юристов бытует одна довольно недобрая, хоть зачастую и верная поговорка, и я ее уже цитировал: от суда обязательно дождешься приговора, но вот справедливости… Это связано с тем, что каждый толкует справедливость на свой лад. Главным образом к своей выгоде. Что-то не могу припомнить ни одну из сторон, которая по завершении проигранного ею процесса заявила бы: да, сегодня восторжествовала справедливость.

Но все это так, к слову, и из моего иронического подтекста не следует делать выводы о том, что наши судьи не пытаются проявлять справедливость, что, надо сказать, весьма и весьма нелегко, поскольку трудно добраться до этой штуковины. Так что ирония здесь – не больше чем выражение покорности судьбе, безропотного смирения. И все же…

Так о чем я хотел рассказать? Я хотел рассказать совершенно о другом, поведать вам историю, проливающую свет на такое понятие, как свидетельские показания.

Итак, все происходило в те годы, когда я был стажером, и тогда жалованье стажеров еще не было столь щедрым, как ныне. Период стажерства – промежуточная стадия, когда первый экзамен сдан, а второй только предстоит выдержать, своего рода бытие головастика – то есть ты уже не икринка, но еще и не лягушка.

Если ты в статусе стажера, тебя в любую минуту могут перекинуть с одного участка работы на другой, от одного куратора-судьи к другому, тебе вменено в обязанность составление проектов приговора и примечаний к нему, участие в совещаниях и заседание во всевозможных объединениях и так далее, и тому подобное, и между тем дозволено выступать в роли ассистента при адвокате, где в зависимости от склада ума и характера этого самого адвоката пользоваться известной долей самостоятельности. Именно это я и взял на вооружение в качестве средства поддержания своего скромного бюджета: я функционировал при адвокате, достойном толстенного романа, может, когда-нибудь сподоблюсь рассказать вам об этом человеке. Он принадлежал к тем, кого какой-нибудь драматург, назвав действующее лицо своей пьесы, отнесет к «грандам с задворок Австро-Венгрии». Моего адвоката звали доктор Теодор фон Узоринак-Кохары, он уже перенес два инфаркта, а несколько лет спустя скончался от третьего, заключительного. Поскольку Узо, как его прозвали краткости ради, большую нагрузку взвалить на себя не мог, но – замечу для верности – перегружал себя постоянно, ему спустили сверху аж троих стажеров, одним из которых был я, и, будучи наделен статусом его представителя, в полном объеме обладал соответствующими правами и занимался делами как полноценный юрист.

Нигде за весь период стажерства и учебы я не постиг столько, сколько под крылышком Узо, и в первую очередь я позаимствовал от него весьма скептическое отношение к показаниям свидетелей. Именно в тот период я столкнулся с делом Глухоса.

Хаймито фон Додерер[11] различает два типа лжи: ложь наглую, когда лжец, прекрасно сознавая, что говорит неправду, беззастенчиво лжет в глаза собеседнику. По Додереру, такого рода ложь хоть и порочна с моральной точки зрения, но относительно безвредна, поскольку человек осознает, что лжет. Существует и другой, куда чаще распространенный вид лжи, встречающийся и в показаниях свидетелей, и в возражениях ответчиков, – так называемая непрямая ложь. Лжец изобретает для себя некую псевдоправду, вживаясь в нее настолько, что начинает в нее безоговорочно верить, и, высказывая ее, с субъективной точки зрения говорит чистую правду. Такой вид лжи, как считает Додерер, чреват опасностью для самого лжеца, поскольку ему приходится прилагать усилия на создание соответствующей психологической модели вытеснения, что отнюдь не безвредно для рассудка.

Кроме вычлененных Додерером категорий лжи, следует вспомнить и о высказываниях политиков, в частности об их предвыборных обещаниях, представляющих собой в своем большинстве смесь лжи наглой и лжи непрямой и весьма хитроумный подвид лжи по неведению, то есть высказываний, являющихся следствием плохой памяти, авторы которых упорно настаивают на неверно истолковываемых ими фактах, принимая их за истину в последней инстанции. Это напрямую связано с огрехами человеческой наблюдательности и ретроградным мышлением. Если уж испокон веку считалось так, если точно такого же мнения придерживались и некие авторитеты, то мысль устремляется за ними как железный гвоздь за магнитом. Именно так все и было в деле Глухоса.

Дитер Глухое, 48 лет, разведен, по профессии токарь, но на тот момент без определенных занятий и местожительства, не принадлежал к числу наших мандантов.[12] Узо вышел на него случайно, будучи назначенным судом защитником.

Суд назначает защитника в случаях, когда обвиняемый не имеет возможности нанять себе адвоката, и в случаях так называемой вынужденной защиты, когда обвиняемый находится в следственном изоляторе или когда ему предъявлено обвинение в совершении особо тяжкого преступления – убийства, например. Именно этот вид преступления вменялся в вину Глухосу.

Короче говоря, Узо стал назначенным судом адвокатом Глухоса, но передал все бумаги мне, велев заниматься этим делом, и я посетил своего подзащитного в Штадельхаймской тюрьме. Дитер Глухос оказался довольно потрепанным жизнью субъектом отнюдь не блестящих умственных способностей; перво-наперво он выклянчил у меня сигарету и стал величать меня «герром доктором», хотя я сразу заявил ему, что таковым не являюсь – пока! – ибо нахожусь до некоторого времени в стажерах.

Он никого не убивал, точно не убивал, хныкал Глухое. «Дамочка уже лежала мертвая, когда я забрался в дом…» Проникновение в дом, то есть кражу со взломом или же попытку кражи со взломом – не стану утомлять вас юридическими тонкостями, здесь не заседание коллегии, – Глухое признавал безоговорочно.

– Дамочка уже была убита, – заявил мне он.

Под словом «дамочка» Глухое имел в виду к тому времени уже восьмидесятилетнюю Катарину Кнёпфмюллер, вдову, проживавшую в доме на тихой улочке в городском районе Нойхаузен. В том самом, который, как вам известно, вот уже на протяжении не одного десятилетия застраивается так называемыми «домами для поселенцев», как правило, одноэтажными постройками, расположенными иногда рядами, но чаще на некотором отдалении друг от друга и окруженными садиком. Каждый домик отличался от своего соседа, отчего район не превратился в безликий, и в ту пору его было трудно отличить от уютной деревеньки. Все там знали друг друга, или почти все. Существовали свои молочная и пекарня, чьи закоптившиеся от времени вывески украшали оленьи рога, а на стенах были развешаны игральные карты в рамках и под стеклом, снабженные письменными пояснениями, мол, такой-то герр срезал этими картами в скат в 1929 двух других господ, пережив, таким образом, свой звездный час.

Не бахвальства ради: число 1929 я только что изобрел. И все ради того, чтобы подчеркнуть, что с этим годом связано всеобщее обнищание, в том числе и этого района, населенного в основном, конечно же, не пролетариатом, но далеко не богатыми, а после 1929 года и вовсе нищими представителями мелкой буржуазии. Конечно, видневшиеся кое-где роскошные виллы, разбросанные по этому району и окруженные каменными стенами, в какой-то степени разнообразили его, привнося элемент респектабельности; здесь стоит упомянуть, в частности, замок Нимфенбург – тот придавал местности даже, пожалуй, некоторую царственность. И всё, повторяю, – деревня деревней. Город начинался тогда только с площади Роткройцплац, и если жителям случалось отправиться туда, они воспринимали это как поездку именно «в город».