— В этом целая жизнь, — сказал он тихо, и после его слов она действительно задремала.

Когда он вернулся в каминный зал, Россе перелистывал какие-то списки и не поднял глаз.

— Разве она не чудо? — пробормотал он и отцепил один листок.

Но Де Лоо ничего ему не ответил, прошел мимо него к террасе, приоткрыл дверь, и тогда Россе поднял голову.

— Между прочим… — Улыбка исчезла с его лица, и он зажал в руке шариковую ручку, уперевшись верхним концом в подбородок. — Я что-то не могу найти ваш договор о найме квартиры, возможно, наша милая Лия забыла про него по неряшливости. За художниками такое часто водится… Может, вы при случае передадите мне копию.

Вопроса в голосе не было, и Де Лоо, шагнув за порог, молча кивнул. Телевизионщики расселись на садовой мебели под буком; они курили, просматривали газеты, звонили по телефону, и он сел на стул рядом со столом с напитками, наклонился вниз и включил маленький монитор, стоявший между мотками кабеля и прожекторами.

— Нет никакого договора о найме, — сказал он.

Тот, другой, вновь уткнувшийся в списки, втянул немного щеки и посмотрел на него.

— Ах, так? Хм. Это очень неожиданно для меня. Я даже не подумал о таком варианте. Значит, вы жили просто так, слепо полагаясь на веру и доверие… Я имею в виду у вас не возникало потребности в гарантии, в обеспечении своих жилищных прав и так далее? Обоюдно, так сказать?

Де Лоо коротко тряхнул головой, он крутил ручки настройки. После недолгого мелькания тестовой картинки и проезда камеры по только что виденным залам, на экране снова возник Россе, и Де Лоо стал смотреть в его голубые, удивительно уверенные в камере глаза и ответил ему, словно разговаривал с взаправдашним человеком:

— Я верю в добрые лица.

Тот, в телевизоре, положил локоть на полку над камином, скрестил руки на груди.

— Эти картины как окна, — сказал он и сделал паузу, казалось обдумывая что-то. — Большие, чисто вымытые окна, сквозь которые мы видим наконец тот совсем нематериальный свет — о нем нам поведали древние мистики — и которые позволяют заглянуть на миг в собственную душу: какой прекрасной, какой чистой, ах, какой божественной она может быть, если мы наконец освободимся от подлости, расчетливости и жадности. Жить — так легко. Умереть — тоже легко. Самое трудное — это страх перед жизнью, страх перед смертью, и от него нас может избавить только искусство, хотя бы на мгновения.

Ветер гнал по асфальту первые снежинки, кружил их в свете уличных фонарей на разделительной полосе, бросал на окна, где они тут же таяли, из кафе просматривался перекресток и был виден заколоченный досками фонтан. Перед ним стояла легковая машина с вмятиной на корпусе, переднее стекло разбито, трещины, словно звездные лучи, разбежались в разные стороны. Мусор под оранжево-красной корзиной, висевшей на светофорном столбе и теперь лишь хлопавшей крышкой на ветру, запорошен белым снежком. На деревьях и кустах почти нет листьев; на другой стороне сквера перед телефоном для вызова такси стоит одна-единственная машина. А за ней виднеется фасад старой больницы на Урбанштрассе: низкое здание из желтого клинкерного кирпича, где располагались раньше приют для странников, лаборатории и отделения больницы. Над окнами часовни, теперь это приемное отделение психиатрической лечебницы, фиолетовыми буквами по желтому написано: Сеется в тлении, восстает в нетлении — прочитать это в темноте можно только благодаря тому, что буквы стали белыми из-за голубиного помета на них. Ветер нес по улице листву и клочки бумаги, с оглушительным треском лопнул вздувшийся пластиковый пакет, попавший под колеса автомобиля, медленно проезжавшего перекресток перед площадью Херманплац. Светофор не работал.

В кафе сидело всего несколько человек, витрина у стойки была пуста, и гриль «Донер кебаб», похожий к вечеру на истонченную и стесанную донизу мясную шишку, был выключен; работал только кондиционер, гнавший теплый воздух, и Ханнелора надела поверх халата шерстяную кофту. Скрестив руки на груди, она не отрываясь смотрела на иллюстрированный журнал, лежавший перед ней на мойке, и не обращала никакого внимания на ругань шефа. Тот стоял перед масляной печкой засучив рукава и чесал в затылке.

— Опять эта керосинка гикнулась. Каждую неделю одно и то же. Купил у оптовика, у турка нашего, здесь. «Измир». Видишь? Знаменитый фирма. Такая дороговизна! Но немецкий масло не годится, жидкий, что ли, или, может, еще чего. Просачивается сквозь вентиль, горелка делается мокрой, и все, капут! Шайсе так уж шайсе, одним словом, полное дерьмо. Слушай, ты не можешь немного подвинуться?

Клиент, сидевший за маленьким столиком рядом с печкой, подвинул немного свой стул, а хозяин сунул руку в пластиковый мешок и набил печку рулонами туалетной бумаги, глядя потом на них в отверстие.

— Этот страна для меня слишком холодный, — ворчал он. — Нужно целый лето ишачить, чтобы потом было на что топить зимой, и пальто купить, и длинный кальсон. А если ты сделал паузу и присел где-нибудь на земле, так у тебя уже простата.

Он опять сунул руку в печку, вытащил пропитавшиеся маслом рулоны, с которых капало, и с такой силой бросил их в ведро, что во все стороны полетели брызги. А потом засунул в печку еще полдюжины новых.

— Эхма! — воскликнул он. — Что ты себе думаешь? Осман, как всегда, doof? Нет, просто нужно знать финт ушами. Сейчас будет тепло. Ханнелора? Что ты там делаешь? Пойди прибери тут. Я что, должен все делать сам?

Женщина, только что открывшая три бутылки пива, даже не взглянула в его сторону. Левой рукой она подхватила три бутылки, удерживая узкие горлышки между пальцами, а правой балансировала маленьким овальным подносом, на котором подавала обычно кофе. Сейчас там стояли три порции шнапса, и она, выйдя из-за стойки, прошла мимо турка, не удостоив его ни единым словом. Осман кивнул.

— Да я так, только спросил. Тыщу извинений, что я вообще рот раскрыл. Пардон, что я — твой шеф. Мне очень жаль. — Он подмигнул клиенту и опять склонился к печке.

— Мне — тоже! — буркнула Ханнелора и поставила бутылки на столик у окна, где сидели двое мастеровых в рабочих комбинезонах и следили за тем, как Клапучек записывает результаты игры. Необычно маленькие, розового цвета кости лежали между пивными бокалами, и он покачал головой, поджал губы и подвел черту. Карандаш аж чиркнул за край блокнота.

— Оʼкей, ребята. В виде исключения мой черед. Пьем за мой счет.

На нем были теплые сапоги из свиной кожи и плотная стеганая нейлоновая куртка. Над ним, на ручке окна, висела шапка-ушанка. Один из собутыльников поднес к краю стола стаканчик для игральных костей и ссыпал их туда.

— Ну, слава богу, — сказал он. — Я уж думал, тебе будет вечно везти.

Ему было около пятидесяти, он был толстоват, на голове бумажная пилотка.

— Ничего не поделаешь, — сказал Клапучек. — Не везет так не везет, приходится платить. А в итоге все вроде как счастливы. Или хотя бы довольны.

Другой рабочий был молодой худощавый мужчина в сером пропыленном свитере и штанах с нагрудником, его остро выступающий кадык был весь в бритвенных порезах. Уйдя в себя, он пил мелкими глотками пиво, не обращая внимания на Ханнелору, стоявшую рядом с ним в ожидании пустой тары. Другие игроки чокнулись друг с другом полными бутылками.

— Я не знаком с этими западными строительными материалами, — бормотал тот себе под нос, собирая в кучку крошки хлеба на столе. — Для меня это как целина, а? Я ведь его спрашиваю: «Скажите, туда входит известка?» Там ее, собственно, не должно быть, так ведь? При этих готовых смесях никогда не знаешь… И вот мы оба читаем, что стоит на мешке: сухая строительная смесь для внутренних и наружных работ, предназначается для отделки фасадов, оштукатуривания стен и заделки швов. Ни слова про известку. «Ну, тогда замешивайте и приступайте к работе», — говорит он. А я ему: «Если она там все-таки есть, то все накладки за ваш счет». Он кивает и уходит к себе.